Мы жили тогда на планете другой… - [30]

На солнце ж гул беснующихся криков,

Да пену мечущий на скалы бриз,

Да полное смешение языков.

Гибель Арго

Что остается впереди? Могила,

Сосновый, лесом пахнущий кокон,

Хоть я большая творческая сила,

Светящая из тысячи окон.

Кумейская сулила мне сивилла

Загадочный и величавый сон,

Но жизнь моя, как облако, проплыла,

И я давно покинул Геликон.

Классические все увяли мифы,

И Фидия величественный стиль.

Мятежные сыны мы Гога[43] — скифы,

Что обратили мир в золу и пыль.

Расшибся Арго, наш корабль, о рифы,

И над курганом шелестит ковыль.

На отмели

Дремлет море, тихо дремлет,

Тихо дремлет и горит.

Душу сладкий сон объемлет,

Сон объемлет и творит

Слово вещее, живое,

Слово странное в груди.

Настоящее, былое —

Все осталось позади!

Солнце золотой стрелою

Тело голое разит,

Солнце, как по аналою,

Золотым перстом скользит:

Все листы душевной книги,

Всё оно перевернет,

Раскаленные вериги

Переест и раскует.

И душа тоща гармоний

Несказуемых полна, —

Мысли окрыленной кони

Мчатся через царство сна.

Вечность в мимолетном миге

Кажется воплощена, —

И в Создателевой книге

Строчка каждая ясна.

1927

Змеиный остров

В Черном море остров есть песчаный,

   По прозванью Остров Змей,

Где я находил покой желанный

   И чешуйчатых друзей.

Жили там лишь рыбаки босые

   В камышовых шалашах,

И в кустах козявки голубые,

   Жил и я, как древний шах.

С рыбаками я из Аккермана

   Плыл под парусом туда

Для фантазии святой байрама[44].

   Рыба вся была еда,

Да коврига хлеба, что по виду

   Походил на чернозем,

Но никто там не терпел обиды,

   И вокруг был Божий Дом.

Я читал морским сиренам песни,

   И сползались из кустов,

В круг вблизи меня сплетаясь тесный,

   Змеи всяческих родов.

Были там простые желтобрюшки,

   Ужики из камышей Днестра,

Были там опасные чернушки,

   Но и тех моя игра

Чаровала, как Великий Пан,

   Хоть звучал простой сиринкс

И мне вторил грозный океан.

   Да и сам я был, как Сфинкс,

Вряд ли братье островной понятен,

   Внучкам райской колубрины.

Но, должно быть, голос мой приятен

   Был для всей семьи звериной.

Что бы ни было, всю жизнь потом

   Лучших я друзей не зрел,

И теперь последних песен том

   Им я мысленно пропел.

А. Черный

Голос обывателя

В двадцать третьем году, весной,

В берлинской пивной

Сошлись русские эмигранты,

«Наемники Антанты»,

«Мелкобуржуазные предатели»

И «социал-соглашатели»…

Тема беседы была бескрайна,

Как теософская тайна:

Что такое эмиграция?

Особая ли нация?

Отбор ли лучших людей?

Или каждый эмигрант — злодей?

Кто-то даже сказал На весь зал:

«Эмигранты — сплошь обыватели!»

А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…

Прокравшийся в зал из-под пола

Наканунский Лойола[45]

Предложил надеть на шею веревку

И вернуться в советскую мышеловку, —

Сам он, в силу каких-то причин,

Возлюбил буржуазный Берлин…

Спорящих было двенадцать,

Точек зрения — двадцать, —

Моя, двадцать первая, самая простая,

Такая:

Каждый может жить совершенно свободно,

Где угодно.

В прежнее время —

Ногу в стремя,

Белье в чемодан,

Заграничный паспорт в карман,

Целовал свою Пенелопу

И уезжал в Европу.

В аракчеевской красной казарме

Не так гуманны жандармы,

Кто откупался червонцем,

Кто притворялся эстонцем,

Кто, просто сорвавшись с цéпи,

Бежал в леса и степи…

Тысячам тысяч не довелось;

Кое-кому удалось…

Это и есть эмиграция,

Цыганская пестрая нация.

Как в любой человеческой груде

В ней есть разные люди.

Получше — похуже,

Пошире — поуже,

Но судить нам друг друга нелепо,

И так живется, как в склепе…

Что же касается «завоеваний революции»,

О которых невнятно бормочут иные Конфуции,

То скажу, как один пожилой еврей

(Что, пожалуй, всего мудрей):

Революция — очень хорошая штука, —

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет

Не жизнь, а сплошная мука.

1923

Эмигрантское

О, если б в боковом кармане

Немного денег завелось, —

Давно б исчез в морском тумане

С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой

Купил пустынный клок земли.

С утра до звезд, под плеск потока,

Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга

Сидел бы с ним я у крыльца…

Без драк, без споров мы друг друга

Там понимали б до конца.

По вечерам в прохладе сонной

Ему б «Каштанку» я читал.

Прекрасный жребий Робинзона

Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,

Купил в рассрочку б я коров…

Двум-трем друзьям (из молчаливых)

Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы

И оплатил бы переезд, —

Пусть лишь политикой проклятой

Не оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ, —

В окно иль в дверь ее гони:

Исподтишка б мы подписались

Один на «Руль»[46], другой на «Дни»[47]…

Под мирным небом, как отрава,

Расцвел бы русский кэк-уок:

Один бы стал тянуть направо,

Другой — налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,

Поджавши хвост, в мангровый лес,

А я за ним, в одной рубахе,

Дрожа б, на дерево залез!..

К чему ж томиться по пустыне,

Чтоб в ней все снова начинать?

Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,

Пожалуй, легче можно стать…

<1923>

Мираж

С девчонками Тосей и Инной

В сиреневый утренний час

Мы вырыли в пляже пустынном

Кривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.

На скамьях пестрели кремни.

Из ракушек гордое «Nemo»

Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый,

Я взял капитанскую власть.

Купальный костюм полосатый