Мы все обожаем мсье Вольтера - [38]

Похоже, де Сериз был не в духе.

— А я думал, закопать талант в землю — значит, просто не проявлять в тебе заложенное… — проронил Бенуа де Шаван.

Аббат покачал головой.

— Не проявить можно способности, но не талант. Если некто имеет склонность к астрономии, агрономии и гастрономии, ему чем-то неминуемо придется пожертвовать. Но талантом пренебречь не удаётся никому, талант — не дарование, сиречь, склонность к чему-то и легкость осуществления этих склонностей, талант — сила Божья, коя разворачивается в человеке как смерч. Силу в землю не упрятать. Тот, кто подлинно талантлив, знает, что талант проступит неминуемо — человек только и может, что направить его — в Небо, или к земле…

…Гости за столом лениво перебрасывались в карты, графиня де Верней выговаривала Монамуру за то, что тот погрыз салфетку маркизы, а Габриэль де Конти, подхватив где-то вздорную идею о том, что баранина по-бордосски — gigot a la bordelaise — получается гораздо вкуснее, если к бараньему окороку добавить телятины от задней ножки и свиной ветчины, а вместо лука-шалота использовать тимьян с веточкой базилика, упорно пропихивал эту мысль Тибальдо ди Гримальди. Тот, однако, оказался гастрономом-ретроградом, тупым ортодоксом и консерватором, и категорически возражал против любых нововведений. Когда их спор прекратился, де Сен-Северен подсел ближе к мессиру ди Гримальди и спросил о том, что ещё с прошлой встречи заинтересовало его.

— А сами вы не пробовали себя в живописи, мессир Тибальдо?

— В былые годы учился у нас в Италии, но…

— Не хватило усердия?

Тибальдо пожевал губами и невесело усмехнулся. Аббат заметил, что графиня де Верней внимательно слушает разговор своих соплеменников.

— Вы сказали Бриану, что талант — рабство… Он не понял. А я понял. Всё верно. Вам не предлагают, но навязывают ссуду под сто процентов годовых. Это рабство. Кабала. Сотни глупцов называют себя живописцами, поэтами, творцами, делают свой воображаемый талант источником заработка, в то время как подлинный поэт или живописец обречён сам служить своему дарованию с подлинно рабским усердием… Это и есть отличие подлинника от подделки. А я… Я просто оказался в большей мере дельцом, нежели художником. Не люблю скудость. Я счёл тогда, что бремя таланта мне не по карману, и бросил живопись, но спустя годы понял, что подлинного таланта, наверное, и не было… Подлинное дарование, вы правы, можно поставить на службу мирскому или божественному, но отказаться от него, видимо, нельзя. Если я смог, то, надо полагать, был посредственным мазилой. Правда, однажды… — Тибальдо ди Гримальди странно увлажнившимися глазами взглянул в окно.

— Однажды…? — аббат слушал с неослабевающим вниманием. Этот человек подлинно заинтересовал его.

— Да… однажды… Мне было лет шестнадцать. Я пытался нарисовать женщину, которую видел в галантерейной лавке. Молодая, бледная, с очень странными глазами… Я был мальчишкой и вожделел её. Но рисунок не получался. Что-то ускользало, таяло безнадежно, я понимал, что делаю что-то не так, но руке не хватало опыта и гибкости, а глазу — понимания. И вот тогда… тогда я вдруг услышал странный голос, шедший ниоткуда, но четко слышимый мною. Он словно звал, завораживал, манил… «Хочешь, чтобы получилось, малыш?» — спрашивал он, — «Я помогу тебе. Но что ты готов дать взамен?» Я испугался… кажется, испугался. Или это было что-то иное? Может, голос просил — души? Я не готов был ответить — и не хотел отдавать ничего… Я никогда не хотел отдавать ничего своего. Но вы верно сказали, Джоэле, талант — рабство, а раб не может иметь ничего своего. Да, раба Божьего наполняет благодать, по вас это видно, но сама эта готовность не иметь ничего своего…готовность отдать себя… Мне тогда казалось, что я не создан быть рабом. Даже Божьим. Сейчас я думаю, что этот голос требовал именно готовности пожертвовать собой. Но я её не имел. И голос смолк. — Банкир откинулся в кресле. — До сих пор не могу понять, был ли это глас Божий или искус дьявольский. В юности я говорил себе, что не хочу зависимости и рабства, а теперь думаю, что на самом деле я не то струсил, не то пожадничал. И все смолкло. Навсегда.

Тибальдо помолчал. Потом продолжил.

— Наверное, моя главная ущербность… в понимании слишком многого. Человеку не надо слишком много понимать. Однажды я видел в итальянском театре артиста… Умберто Тичелли. Молодой мужчина с чертами резкими и неправильными, он играл первого любовника. Я недоуменно смотрел на странный выбор антрептенёра. Но вот этот урод сделал два шага по сцене… улыбнулся девице и заговорил. Удивительно бархатный голос, живое обаяние, чарующая улыбка — он преобразился. К концу спектакля в него были влюблены все женщины в партере.

Но мое сердце разрывалось от боли. Ему было около тридцати. Он был молод, и стал кумиром публики. Но ведь только этой публики, что обречена состарится и умереть вместе с ним… Они расскажут своим детям, сколь блистателен был Тичелли, но что толку? Нельзя вбить гвоздь золотой в колесницу бытия… Такой талант, такое обаяние обречено на распад — вот что нестерпимо…

— Новое поколение будет иметь новых Тичелли.