Мы все актеры - [5]
Входит Шариф, высокий и сильный, весь в сосульках, с тяжелыми ведрами. Одним махом подымает их на стол.
ШАРИФ: Колонку оттаивали. Замерзла, блин. А потом, блин, как ливанёт.
ИРИНА СЕРГЕВНА (оставляя нож): Шариф, Вы действительно очень хорошо говорите по-русски.
ШАРИФ: Единственный нацмен был в классе. Единственная русская школа в Нау.
МАРСИК: Мяу.
ИРИНА СЕРГЕВНА: Заглохни, Марсик. (Подкладывает ему в блюдце whiskas).
По лестнице спускается походкой лани Шахзода в цветастых штанишках до середины голени и прозрачной юбке с блестками. Полурасстегнутая спортивная куртка в молодежном стиле позволяет видеть на футболке рисунок несколько рискованного содержанья.
ИРИНА СЕРГЕВНА: Ага, Шехерезада идет из сада. Спят?
ШАХЗОДА (вся сияя, как заря): Да. (Становится к плите, колдует над супом).
Вваливается Олег в бушлате и спецназовской черной шапочке, закрывающей лицо. Несет полное ведро умеренных размеров. Ставит на табурет. Сдергивает шапку, открывая белобрысую голову с армейской стрижкой, хмурые брови над прозрачными глазами и жестко сложенные губы. Шурка, режущая лук и хлюпающая носом, расцветает счастливой улыбкой.
ОЛЕГ: Стоило из Северодвинска ехать, чтоб тут колонку оттаивать.
ШУРКА (торопливо): Ну-ну… у нас там прошлой зимой магистральные трубы полопались… целые районы померзли, блин.
ОЛЕГ: Ты мне когда звонила, сказала – хорошие условия, блин… я рассчитывал, а тут все углы заиндевели.
ШУРКА (кривляется): Извините великодушно… погоду не обеспечила…
ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура не виновата. У нас такая зима раз в сорок лет… наша горница с Богом не спорница. АГВ почти до упора (щупает трубы).
ШУРКА (мешает лук на сковородке): Взлетим на воздух, блин.
ХОЛЕРА (сидя на лавке, напрягает слух): Начальнику ПВО! Сигнал ''воздух'' ! Докладываю: Бога нет!
ШУРКА: Ага, только черт. По твою душу, холера старая.
ИРИНА СЕРГЕВНА (к Шарифу): Слабослышащая телефонистка была, партийная и с допуском. Находка для первого отдела. Соединяла и разъединяла за пультом согласно инструкции – в министерстве обороны.
ОЛЕГ (бубнит): Я же дома, блин, был устроен… тоже в охране… как здесь, блин… на кой…
ШУРКА: Здесь ты, блин, в фирме. Десять кусков, блин. Копишь, блин, на свое дело. А там космодром Плесецк сторожил – от медведей, блин. У тебя на сигареты не было. Тебя мать, блин, кормила. (Заправляет луком суп на плите).
ОЛЕГ: Хорошо, блин, кормила. Не как ты – фасолевый суп.
ШАХЗОДА (с ошеломляюще грациозным поклоном): Готов, сейчас подам. (Берет в руки подставку из проволоки, как драгоценное украшенье из сокровищницы).
ШУРКА: Дружба народов, блин. А я при советской власти десять классов закончить не успела.
Шахзода легким движеньем ставит на стол кривую кастрюлю. Садятся к столу – Ирина Сергевна и две молодые пары. Тут же дверь в заднюю комнату отворяется с душераздирающим скрипом. Выходят, руки в брюки, двое явных брюнетов. Тяжелоносые, тяжеловзглядые, в темных дешевых свитерах, серых вязаных шапочках с отворотами. На лицах холодная тоска.
ШУРКА: А эти, блин, откуда? Еще утром там пусто было… караван-сарай, блин…
ИРИНА СЕРГЕВНА: Это братья Шахзоды, Озод и Сабир.
ОЗОД и САБИР (заунывно): Здрассьте. Как вы?
ИРИНА СЕРГЕВНА: Садитесь, милые.
Милые не заставляют себя долго ждать и садятся прямо в шапках. Сестра достала тарелки и налила суп. Холера приподнимается с лавки и пытается заглянуть в кастрюльку, не осталось ли там чего. Но Шурка грубо захлопывает крышку. Холера ловит коротким носом запах, глохнущий в холодной кухне.
ШУРКА: Поди, Холера, настучи ментам, сколько нас сегодня за столом. Считать умеешь? или только штыри в разъемы вставлять, блин?
Холера плюхается обратно на скамью. Поправляет на плечах пальто внакидку. Роняет на грудь некрасиво стриженную седую голову и стихает. Минуту-другую едят молча. На авансцене Марсик точит когти об притолоку. Потом вываливается боком в меркнущий палисадник. Там пугает и ловит Синицу, но она не дается в лапы. Шариф встает захлопнуть дверь. Его опережает человек в маске, закрывающий двери наподобие швейцара, отдав прежде коту честь.
ШУРКА (нарушает молчанье за столом): Коммуна, блин.
ХОЛЕРА (воскресая, снова поднимает тяжелую башку на безобразно толстой шее): Парижская! Восемнадцатое марта!
ШУРКА: Тебе, Холера в Париж самая дорога. ( Тянет ее за грязный фартук). Ив Сен-Лоран! От кутюр!
САБИР (мрачно): Не тюрки! Таджики не тюрки!
ИРИНА СЕРГЕВНА: И не тюрки и не чурки, эти Шурки сами дурки. Мольер во гробе радуется.
Холера незаметно встает. Надевает пальто в рукава. Уходит на негнущихся широко расставленных отёчных ногах, неслышно затворив за собой дверь. Человек в маске показывает ей вслед большим пальцем, загнувши остальные четыре.
ШУРКА (к Ирине Сергевне, кивая на братьев Шахзоды): И как Вы, Ирина Сергевна, этих двоих пустить в дом не побоялись? Моджахеды, блин.
ИРИНА СЕРГЕВНА: Они мне крышу обещали…
ШУРКА (вылупляет глаза): Вы… Вы тоже? наркотой промышляете?
ИРИНА СЕРГЕВНА: Нет, в буквальном смысле. Будут мне летом крышу крыть, Шариф и его два шурина.
ШУРКА: Шурина-мурина, блин.
ОЗОД (замогильным голосом): Женщины не садятся за один стол с мужчинами.
ИРИНА СЕРГЕВНА (оторопев): Но у нас всего один стол…
В 2008 году вышла книга Натальи Арбузовой «Город с названьем Ковров-Самолетов». Автор заявил о себе как о создателе своеобычного стиля поэтической прозы, с широким гуманистическим охватом явлений сегодняшней жизни и русской истории. Наталье Арбузовой свойственны гротеск, насыщенность текста аллюзиями и доверие к интеллигентному читателю. Она в равной мере не боится высокого стиля и сленгового, резкого его снижения.
Новая книга, явствует из названья, не последняя. Наталья Арбузова оказалась автором упорным и была оценена самыми взыскательными, высокоинтеллигентными читателями. Данная книга содержит повести, рассказы и стихи. Уже зарекомендовав себя как поэт в прозе, она раскрывается перед нами как поэт-новатор, замешивающий присутствующие в преизбытке рифмы в строку точно изюм в тесто, получая таким образом дополнительную степень свободы.
Я предпринимаю трудную попытку переписать свою жизнь в другом варианте, практически при тех же стартовых условиях, но как если бы я приняла какие-то некогда мною отвергнутые предложения. История не терпит сослагательного наклонения. А я в историю не войду (не влипну). Моя жизнь, моя вольная воля. Что хочу, то и перечеркну. Не стану грести себе больше счастья, больше удачи. Даже многим поступлюсь. Но, незаметно для читателя, самую большую беду руками разведу.
Автор заявил о себе как о создателе своеобычного стиля поэтической прозы, с широким гуманистическим охватом явлений сегодняшней жизни и русской истории. Наталье Арбузовой свойственны гротеск, насыщенность текста аллюзиями и доверие к интеллигентному читателю. Она в равной мере не боится высокого стиля и сленгового, резкого его снижения.
«Лесков писал как есть, я же всегда привру. В семье мне всегда дают сорок процентов веры. Присочиняю более половины. Оттого и речь завожу издалека. Не взыщите», - доверительно сообщает нам автор этой книги. И мы наблюдаем, как перед нами разворачиваются «присочиненные» истории из жизни обычных людей. И уводят - в сказку? В фантасмагорию? Ответ такой: «Притихли березовые перелески, стоят, не шелохнутся. Присмирели черти под лестницей, того гляди перекрестят поганые рыла. В России живем. Святое с дьявольским сплелось - не разъять.».
Герои Натальи Арбузовой врываются в повествование стремительно и неожиданно, и также стремительно, необратимо, непоправимо уходят: адский вихрь потерь и обретений, метаморфозы души – именно отсюда необычайно трепетное отношение писательницы к ритму как стиха, так и прозы.Она замешивает рифмы в текст, будто изюм в тесто, сбивается на стихотворную строку внутри прозаической, не боится рушить «устоявшиеся» литературные каноны, – именно вследствие их «нарушения» и рождается живое слово, необходимое чуткому и тонкому читателю.