Мы вдвоем - [6]

Йонатан переводил взгляд то на отца, то на брата, стоящих рядом с ним. Справа — испуганный отец, чьи глаза метались словно зверьки, пойманные лучом света, слева — взволнованный Мика.

— Раз так, может, поднимемся в дом, присядем в гостиной и спокойно все обсудим? — предложил отец с редкой для него инициативностью и нажал на кнопку вызова лифта, будто стоит тому приехать, как можно будет убежать в ванную и все останется позади. В мгновение ока они втиснулись в тесную кабинку, полную зеркал, и в облаке крепкого пота, напомнившего им об их кибуцнической[26] природе и смутившего всех троих, Эммануэль тихо проворчал:

— В этом городе можно тронуться умом, почему нельзя было сделать более просторный лифт? По паре сантиметров в каждую сторону, — и было бы совсем другое дело.

Мать встретила их с воодушевлением, стерев с лица даже тень меланхолии, чтобы не поддаться напряжению, внесенному этой троицей в дом.

От взгляда Йонатана не укрылись записки на холодильнике: «За пропитание Моше, сына Дины», «За выздоровление Ализы, дочери Ривки», «За удачное замужество в этом году Тамар, дочери Сигалит», причем «в этом году» дважды жирно подчеркнуто красным. Записки от ее множащихся «прихожан» усеяли весь холодильник, почти не оставив там свободного места.

Она уже забыла свою прошлую жизнь, когда была дизайнером интерьеров в строящемся Беэроте, и полностью превратилась в раввиншу Анат с улицы Йордей-ѓа-Сира. Многочисленные записки с просьбами служили подтверждением того, как усердно она отдает всю себя заблудшим, ищущим «удачного замужества в этом году» и робким невестам с их просьбами, чтобы она подготовила их к свадьбе и терпеливо обучила законам «семейной чистоты».

Йонатан осмотрел клееную мебель кухни, бросил взгляд на старые серые пластиковые жалюзи на балконе в гостиной, вновь и вновь цепляясь взглядом за фотографии Идо, которые мать развесила по стенам в комнате и расставила по многочисленным полкам. Он вдруг почувствовал себя чужим, как будто оказался здесь впервые. Стены в квартире были мягкого персикового цвета — мать сама их покрасила, а по углам комнаты расставила деревца бонсай, которые красноречиво свидетельствовали о ее прежнем занятии и стилевых предпочтениях.

— Будет сложно, — неохотно пробормотал Йонатан, когда все четверо уселись за пустым обеденным столом, покрытым клетчатой клеенкой, и бросил на родителей растерянный взгляд. — Так сказал адвокат, а он больше нас в этом понимает.

Эммануэль выжидающе смотрел на Анат. Та устало кивнула ему, затем посмотрела на Мику и произнесла:

— Мика, прежде всего хочу, чтобы ты понял: Гейбл не допустил никакой халатности. Идо получил лучшее из возможных лечение, они испробовали все, Гейбл был невероятно добросовестен, чуть ли не весь мир для нас перевернул. Он нам дал свой номер мобильного телефона, являлся всякий раз по моему зову, даже если было три часа ночи — дважды буквально в три часа ночи. Таких врачей просто не бывает. Во-вторых, хочу тебе сказать: сейчас я переживаю процесс глубокого принятия воли Господа. Мы понимаем, что этого хотел Господь, это должно было случиться, и мы ни в коем случае не сомневаемся в Нем и не вступаем в ненужные битвы с тем или иным Его посланником. Нам остается только помогать людям, которым тяжело, которые страдают, которые встречаются с тенью, а не светом: душам ищущим. Поверь, только так можно умножить заслуги Идо в вышнем мире. Не путем ненужных войн. Вот и все, цадик[27] ты наш.

Мика на секунду замешкался, глянул на бонсай, затем на мать, непоколебимую в своих словах, на отца, неодобрительно покачавшего головой. Потом угрожающе выдохнул:

— Вы устали. Все устали. А я не устал. Я буду держаться правды. Меня не пугает спектакль, который устраивает вокруг себя этот продажный Гейбл. Поверьте, я его еще встречу в суде, — в его голосе звучала обида.

Когда они спускались по лестнице на улицу, Мика прошипел Йонатану:

— Между нами говоря, ты вообще ни во что не веришь. Потому и религиозный. Признайся, это твое убежище. Если бы ты верил, никого бы не боялся. Даже Бога. Но ты — чертов трус, вот и утыкаешься в мягкий передник религии.

Прямота Мики всегда нравилась Йонатану. Готовность что есть сил бить в мятежные барабаны, бесстрашно восставать против укрепляющегося зла не только не пугала его, а, напротив, вызывала в нем безудержное восхищение. Сам же он, в противоположность Мике, чувствовал в себе потребность постоянно угождать, неизменно искать разрешения существовать, вечно выпрашивать монетку внимания, брошенную в его сторону и отлетающую от стен его опасения и подозрительности. Брат его кидается на стену головой, он же всегда, всегда отступает.

Вот и в ешиве, заслужив исключительное положение среди учеников и руководства, он начал отступать. Все говорили о его способности постигать высказывания ришоним, не теряя их смысла, — редкой, почти утраченной способности в мире ешив. И именно в то время, когда кое-кто из преподавателей стал ему намекать, что, если он останется в ешиве еще на год, максимум два, и, конечно, женится, ему разрешат вести уроки, а то и официально назначат руководителем — его страх укоренился и разросся. Верно, была и смерть Идо, и личная обида, которая поселилась в нем после смерти брата: как Всевышний мог так с ним поступить, ведь он всецело посвятил себя Торе, и почему эти страдания выпали на их долю? И было отчаяние от того, что учеба в ешиве в действительности не трогает его, не дает настоящего ответа на пустоту в душе, от того, что одиночество разъедает его, как кариес, и слова бесконечны, но лишены истинности, искренности, и кому нужна вся эта ученость? Но важнее всего была волна спасительного бегства, нахлынувшая на него прежде и сейчас накрывающая его с головой. Втайне он понимал, что смерть Идо — всего лишь удобный повод добровольно отказаться от всего. Но почему он решил остаться в стороне, не выделяться? На этот вопрос у него не было ответа. Возможно, быстрый путь к тому, чтобы стать крупным ученым своего поколения, книгой поколения, буквами поколения, горящими в воздухе, вызвал в нем боязнь неудачи, страх, оказавшись наверху, не оправдать надежд — уж лучше разочаровать сейчас. Быть может, он боялся зависти, а то и вовсе потерял веру в мир учености, в котором, как ему иногда представлялось, нет ничего, кроме замкнутого на себе содержания, производящего внутренние открытия, ничего не значащие для человека извне. В редкие, но опасные моменты ереси он задавался вопросом: что он дает миру, как улучшает его? Вероятно, именно потому, что он не нашел твердого ответа, который можно было бы использовать как щит, именно из-за множества нелепых ответов на вопрос, почему он на самом деле ушел из ешивы, Йонатан принял решение сделаться незаметным, скрыться от любопытных и ждущих глаз, остаться на клочке пространства, лишенном зависти, желаний и тщеславия. Быть лузером, отдалиться от возвышенных амбициозных разговоров, ведущихся в коридорах ешивы, — об избавлении, о необходимости изменений в привычной ешивной жизни, о значении священной мудрости.