Мы стали другими - [26]

Теперь еще труднее было достать гроб, но Мариша достала. Она причесала маму, переодела, все как следует, в полном порядке. На своих детских саночках она повезла ее через Неву, и дорогой саночки несколько раз переворачивались, но Мариша снова ставила их на полозья. Ветер был холодный, снег забивался в рукава, и несколько раз Марише пришлось полежать рядом с мамой. К пяти часам она была на кладбище — поздновато, потому что было уже совершенно темно. Могильщик запросил очень дорого, и пришлось пока оставить маму так, но назавтра Мариша похоронила ее и постаралась хорошенько запомнить, где она лежит.

Теперь самого необходимого осталось очень мало — гораздо меньше, чем нужно для того, чтобы жить. В пустой холодной квартире Мариша разожгла свой таганчик и села подле него на корточки, грея потрескавшиеся красные руки. У нее немного болела голова, и ей казалось, что все девочки в городе сидят сейчас на корточках у таганчика и думают об одном. Ей казалось, что если очень много людей одновременно подумают об одном, произойдет что-то необыкновенное на земле и на небе — может быть, даже чудо.

Она не заметила, как уснула. Огонь в таганчике стал меркнуть и наконец погас. Ветер распахнул выходные двери, и Смерть, у которой в эту ночь было много дела, заглянула в комнату и увидела девочку, свернувшуюся у остывшей печки, под маминой шубкой.

— Еще одна, — сказала Смерть равнодушно.

— Но я не хочу умирать, — возразила во сне Мариша. — Мне нельзя умирать. Я еще не сделала все, что могла.

— Ты сделала больше всех в мире, — сказала Смерть. — Если бы все люди в твоей стране сделали столько же, сколько ты, — война бы уже окончилась и, нужно признаться, вашей победой. Полно, Мариша! Все равно, ты не доживешь до утра. Так давай уж сейчас, чтобы мне не пришлось возвращаться.

— Не умру, — сказала Мариша.

— Вспомни, как ты когда-та жила, — снова сказала Смерть, — как много было самого необходимого. Ты плакала, потому что новое платье не было готово к дню твоего рождения. А теперь? У тебя остался только этот слабый огонь в таганчике. Смотри! И он погас. Мне некогда!

Так они разговаривали в пустой холодной квартире, по которой гулял холодный ветер с Невы, и весь город слушал этот разговор — и ночные смены на ушедших под землю заводах и Колоссы Эрмитажа; на одном из них была трещина от снаряда, и, быть может, поэтому он слушал с особенным вниманием.

— Тише, тише, — сказал старый дуб в Летнем саду, с которого тихо упал снег на пышную, затерявшуюся в снегу аллею. — Ну-ка, что скажет на это наша Мариша?

— Мне нельзя умирать, — сказала Мариша. — Что же, напрасно я училась перевязывать раненых и выносить их с поля боя и еще тысяче других вещей согласно программе? Я бы умерла, если бы мне одной была нужна моя жизнь.

И слабой рукой она натянула на себя мамину шубку.

Это была трудная задача — встать, когда не сгибаются ни руки, ни ноги. Но Мариша встала, как всегда, в шесть часов, прослушала сводку и, как всегда, отправилась в магазин за хлебом. Она шла медленно, очень медленно и считала шаги. Ей всегда казалось, что магазин очень близко от дома, а на самом деле он был в двухстах двадцати шагах, да еще четыре до прилавка в самом магазине. Вернувшись, она разожгла таганчик. Соседка принесла ей супу и немного поплакала, глядя, как ест Мариша.

— Переезжай ко мне, моя родная, — сказала она. — Ничего, будем жить. Нужно жить.

И она была совершенно права.

Через месяц отряд сандружинниц отправлялся на фронт, и Мариша шла по ночным улицам и прощалась с городом, в котором все были так нужны друг другу. И город провожал ее.

— До свиданья, дочка, — говорили дома с забитыми окнами, мертвые на первый взгляд, но живые, живые! — Счастливо, дочка! Возвращайся с победой!

— Возвращайся с победой, Мариша! — говорили Колоссы Эрмитажа.

И тот, на котором была трещина от снаряда, еще долго смотрел ей вслед — все смотрел, хотя отряд давно уже свернул с улицы Халтурина к Марсовому полю и давно ничего не было видно в темноте холодной медленной ночи.