Мы снова уходим в бой… [Рассказы писателей Вьетнама] - [3]

А Ви стояла передо мной и глядела на меня во все глаза. Дотронувшись до моего пальца, она спросила:

— Это колечко из американского самолета? А кто вам его сделал? Мой папа тоже умеет делать такие колечки. Тете и сестрице Ван он уже привез кольца, а я еще маленькая, папа сказал, что подарит мне ожерелье… А вам нравятся самолетные колечки?

Я засмеялся и кивнул:

— Нравятся, очень нравятся…

— А почему вы не кушаете? Вы не голодный, да?

— Голодный. Сейчас поем.

— …Мне тетя говорит: кто кушает курицу и не чистит потом зубы, у того зубы сломаются — все как есть. А у вас, когда вы были маленький, ломались зубы?.. А вы далеко живете? Вы, наверно, умеете стрелять? Мой дядя Тху скоро поедет стрелять в американцев!.. Знаете, мама моей подружки Ми часто наказывает ее. А моя тетя меня никогда не наказывает. Она говорит, что я послушная. А ваша мама вас наказывала? И вы как, плакали?

Мне все больше нравилась эта малышка. Не дожидаясь напоминаний, она взяла деревянные сандалии, стоявшие у кровати, и отправилась мыть ноги. Я опустил полог над ее кроватью. Мы долго еще разговаривали, пока она не уснула, сложив колечком розовые губы.

Лежа на просторной кровати под высоким пологом здесь, в этом, как я понял, счастливом доме, я будто прокручивал старую пленку — воспоминания о давно прошедших днях.

Деревня Нган в Хоа-тане семнадцать лет назад… Тогда меня прямо на марше скрутила лихорадка, и я отлеживался здесь у крестьянина, которого все звали Каем. Мне и Шаню, нашему ротному санитару, пришлось довольствоваться рваной циновкой, брошенной поверх соломы. Семья Кая была очень бедной, только детишками бог их не обидел. Жена его все порывалась уступить нам единственную бамбуковую лежанку. Но как я мог это допустить: на дворе стояли холода, а она всего два месяца как родила. Вот и порешили на том, что нам отдадут самую большую циновку — обычно на ней спал сам Кай с тремя старшими ребятишками. Вообще-то он редко ночевал дома — когда нанимался на приработки, когда дежурил или уходил с бригадой народных носильщиков[2]. Нередко он возвращался среди ночи и принимался чистить бататы, потом поднимал всех «закусить», сетуя, что не может ни угостить, ни уложить нас, как ему бы хотелось. И невесело шутил: «Ну, да вам на кровати было бы тесно, еще передеретесь, а на циновке вольготно». И добавлял обычно: «Ничего, это поначалу трудно, потом всего будет вдоволь. Вот выгоним врага, и все сразу наладится!»

Я вспомнил дом Кая, со всех сторон продуваемый ветром через бесчисленные дыры и щели, его семенящую походку, излюбленные шутки и жену, вечно хлопотавшую по дому. Дети были на попечении старшей девочки — шестилетней Хен. С малышом на руках, похожая на мышку с мышонком, целыми днями бродила она по деревне и вместе с оравой детворы кричала французским самолетам:

— Старуха, старуха, дам тебе в ухо!

«Старухами» прозвали французские самолеты. Тогда они тоже появлялись со стороны моря…

И вот опять я оказался в этих краях. И снова ночую в доме у дороги в той же самой деревне Нган, когда-то такой убогой и бедной. Да, ни людей, ни деревню теперь не узнать.

Ви спокойно спала. Дождь кончился. То и дело слышались гудки автомашин. Барабан пробил тревогу, потом — отбой. Наверно, это Суан колотила в него, одна на своей вышке. Послышался гул реактивных самолетов и вскоре умолк в отдалении. Очень хотелось спать, веки точно свинцом налились. Я мысленно наметил план на завтра: поговорить с Суан, постараться разыскать Кая, набросать статью…

Временами пробуждаясь от дремоты, я слышал ровное дыхание Ви, спокойный рокот далекого моря и сигналы идущих по шоссе автомобилей. Барабан, стерегущий округу от ночных пиратов, напомнил мне барабаны, «колеблющие свет луны»[3], и барабанную дробь, поднимавшую наших предков во времена Ле Лоя и Куанг Чунга…[4]

Проснулся я рано, но Ви уже не было. За стеной послышался звонкий голос Суан:

— Вымой чашки, Ви, напоим дядю журналиста чаем.

— А завтракать он не будет?

— Будет, будет, только у дедушки. Ты разве забыла: мы сегодня Тху провожаем в армию.

— Пойду разбужу дядю. А вдруг он уже голодный.

Суан засмеялась:

— Ну, уж не голоднее нашего папы! Постой, не буди его, пусть отоспится.

Я вышел на кухню. Суан поднялась мне навстречу:

— Как спали? Этой ночью самолетов было мало. А корабли уже ушли к югу.

В углу стояло прислоненное к стене ружье. Я взглянул в озорные глаза Суан.

— Уж вы извините, — сказала она. — Вчера после дежурства пришлось еще на переправе поработать, вот только вернулась. Вы почему не ужинали? Я же просила вас не стесняться. Попейте чаю, а завтракать будем у моего отца.

— Дедушка угостит вас вином… — пообещала Ви.

Мы с Ви, держась за руки, шли следом за Суан по дороге, посыпанной мелким песком. Нет, что ни говори, деревню было не узнать. Во все стороны, пересекаясь, разбегались каналы. Рядом с высокими стволами старых кокосовых пальм поднимались молодые и стройные деревья, уже отягощенные плодами. Возле покрытой мхом, почерневшей крыши диня[5] светлела новенькая черепица — недавно отстроенный склад для семян. Во дворе диня, где сейчас сушили и веяли рис, вокруг громыхающей рисорушки о чем-то препирались старики.