Мы сидим на лавочке… - [9]

И Хиля все продолжала работать в отделе, хотя Алексеев почти каждый месяц грозился перевести ее в прокуратуру, если она только вздумает закрутить тут шуры-муры. Но у Хили и без этого работы хватало. А если серьезно, то в то время вокруг нее рушились стенки, ограждавшие ее от жизни. Даже не стенки, а железобетонные стены, возводимые вокруг нее с младенчества заботливыми мамой и бабушкой. Впрочем, Хиля помнила, что эти стены не помогали ей когда-то давно в детстве в начальной школе, это уже ведь потом ее перестали дразнить. Стены не задерживали и косых взглядов, в которых Хиля читала боязливое любопытство напополам с брезгливостью. Но теперь эти стены были не нужны ей вовсе. Ветер бил ей в лицо, с каждым днем она чувствовала себя в отделении еще больше своей, все более нужной когда-то таким далеким от нее милиционерам. Это было здорово! Все чаще парни, вбегая в комнату, запросто кричали: «Хилька! Где ты? Выручай! Тащи вчерашнее дело и всю экспертизу!» Так же уверенно и спокойно чувствовала она себя только когда-то очень давно, когда у нее была такая милая, большая подруга, она даже помнила ее имя — Клава. И вот теперь, спустя столько лет, Клавино лицо всплывало из рек забвения, и сердце обжигало волной острой боли. Лицо это было живым и почти осязаемым, совсем не таким, как на выцветшем газетном фото, вставленным бабушкой в рамку с фотографиями родственников из Бердичева. Каждую субботу осмелевшая в перестройку бабушка ставила перед этой рамкой тонкие свечки в крошечных блюдцах и в их свете читала нараспев старинную антисоветскую литературу на идиш. Когда у Хили не было дежурства, она сидела с бабушкой по субботам и очень надеялась, что бабушкина вечерняя молитва дойдет и до девочки с пшеничной косой, принесет довольство и спасение в грядущую и все последующие недели, а главное, ободрит и утешит ее в горе. Со своей работы Хиля вынесла глубокое убеждение, что нет ни одной женщины, у которой бы не было горя. А если пока еще не было, так это только вопрос времени.

* * *

Какая же тонкая эта штука — счастье. Оно приходит тихо, неприметно. Вначале бывает покой на душе, а только потом начинаешь понимать, что это и есть счастье. Мамку на ночь Херовна брала к себе в комнату с раскладушкой, — и они с Мишей оставались одни. По обоям с крупными цветами разбегались блики от дальнего света запоздалых машин, и опять становилось тихо. Слышно было только, как стучит, не умолкая, собственное сердце, задыхаясь, не справляясь с небывалым счастьем. Ночью Клава долго не спала, глядя на пушистые девичьи ресницы Миши, мирно спящего у нее на груди. Она боялась ненароком потревожить его сон. Эти минуты ночного затишья были очень нужны ей, чтобы поверить своему счастью. И ребенок, что не тревожил ее среди дня, почему-то в эти часы начинал ворочаться в животе, будто стараясь плотнее прильнуть к спящему отцу. А по воскресеньям у них собиралось все их звено, приходил и Авдеич, а тетя Маша Тимохина прихватывала своего мужа с гармошкой. Да они давно уже все стали своими. Они и на свадьбе Клавы и Миши гуляли с Тимохинской гармошкой до самого утра. «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» — душевно выводила тетя Маша, и все их старушечье звено дружно подхватывало песню, разворачивая ее так, что дрожали стекла, а душа пряталась пятки. Ох, как же ложилась ихняя песня под плотницкую гармошку! А еще по воскресеньям Херовна с мамкой пекли на всех пирожки, а Авдеич захватывал поллитру, чтобы так, чисто символически, отметить встречу. Клава, конечно, не пила, но ее мамку не обижали, не попрекали прошлым и отмеряли ту же стопку, что и всем. Много чего у них там было веселого. Вдруг старухи возьмутся со смехом припоминать, как их трест был раньше передвижной механизированной колонной, как они по молодости в растворных узлах с крысами ночевали, как стройбатовские солдатики их обворовывали и драки с плотниками учиняли… Смех, да и только! Прям, почище телевизора будет!

Ах, какая же тонкая эта штука — счастье. А где тонко, там и рвется. В тресте стали собирать бригаду на ликвидацию аварии в Чернобыле, ну и, конечно, первым Мишу записали. Без ихней бригадирши и ее Васильича сраного тут, конечно, не обошлось. Клава с Авдеичем в трест ходила, со стыда чуть не померла с животом-то. Сначала обещали оставить в покое, потом опять записали, они снова ходили везде, тогда им пригрозили, что из очереди на жилье выкинут. А тетя Маша Тимохина рассказывала, как бригадирша кричала на участке: «Ничего, пожила эта толстомясая замужем, пускай, как мы теперь потопчется!»

* * *

Перед самым концом дежурства, в пять утра Хиля кемарила в газике, мчавшемся по тряской загородной дороге к массиву дач высокопоставленных работников. Рядом привалился к плечу Леха Годунов, пить он совсем не умел, меры не знал, вот и маялся, бедный, с похмелья. Так всю ночь и проблевал в дежурке. Хиля с тревогой размышляла, что Леху после этой поездки на месте происшествия окончательно развезет, и ей придется разбираться с компанией пьяных отморозков одной до приезда всей группы. Ехали они по звонку сторожа массива, который обнаружил в лесопосадке тело девушки, приехавшей сюда вечером вместе с компанией на дачную попойку. Переживала Хиля не зря, за время работы в отделении у нее выработался ментовский нюх, шестое чувство, если хотите. Этот нюх ее еще ни разу не обманул. А в этот раз нюх ей подсказывал, что дело это будет грязным, гнилым, вонючим. Что соберут они всю картинку с Лехой из кусочков, но прокуратура им это дело развалит, а после — им же еще и по шапке даст. Само местонахождение трупа о многом заставляло задуматься. А еще этот Алексеев в прокуратуру ее уговаривал пойти. А может сразу на панель? На «железку один»? Но когда машина свернула к озеру, на берегу которого и располагался дачный поселок, Хилю тревожило уже только одно — удастся ли им с похмельным Лехой сцапать убийц на месте?