Мы с Санькой — артиллеристы... - [27]

Что подумал капитан, глядя на эту картину, сказать трудно, может, ему показалось, что я с ума сошёл или переучился уже за три дня, но он тоже какой-то момент слова сказать не мог — остолбенел с недонесённой до губ папиросой в руке. Ну, теперь мне будет так будет на орехи. Капитан — это не старшина Юрка и не ефрейтор Санька. Этот уж отвалит на полную катушку, тут уж, пожалуй, не одним и не двумя нарядами пахнет. Не миновать мне гауптвахты, или, по-нашему, «губы». И буду я, орёл молодой, сидеть в темнице сырой как миленький.

К капитану, наконец, вернулась способность разговаривать, и он спросил:

— Что это за водные процедуры?

Молчок.

— Строевая? — наконец догадался он и сам без нашего с Лёвой ответа. Тут он весело расхохотался и так захлебнулся папиросным дымом, что я думал, не откашляется, придётся между лопаток кулаком бить. Нет — откашлялся, только слёзы выступили.

— Снимите, — замахал он рукой, потому что голос ещё проседал, — с головы этот дурацкий горшок и приведите себя и всё здесь в порядок.

Пронесло. Без наряда и «губы». Уходящий, взводный только одно сказал:

— Ну и племя!

Словом, не удалось нам с Лёвой, как следует потренироваться, чтобы стать строевыми асами. Интересно, а что сделал бы нам подполковник, застигнув за такими упражнениями? До вечера, видимо, грыз бы, не одну мы у него вывеску прочитали бы по складам — невежды. А капитан ничего — свой дядька.

Странная и приятная неожиданность произошла на строевой подготовке на следующий день. Когда нас привели на плац, там стояли уже солдаты с трубами — духовой оркестр. А духовую музыку я так люблю, что готов слушать её и день и ночь. Ещё сызмальства за мной бабушка заметила эту ненормальность. Стоило по громкоговорителю, висевшему на столбе возле сельсовета, отозваться трубе, как я бросал всё на свете: копать огород, пасти борова, даже ведро воды, что не донёс до сеней, — и бежал сломя голову под тот столб на волнующий призыв меди. Бабушка меня не понимала. Когда громкоговоритель замолкал, а я возвращался в свой двор, она мне обычно говорила:

— Пой песни, хоть тресни, а есть не проси. Лоботряс ты, а не музыка.

Так то же только громкоговоритель — серая жестяная штуковина на столбе, а тут — живой оркестр, который я вообще видел только один раз в жизни и то очень давно. Это было ещё до войны, когда умер наш первый председатель колхоза. Не помню уже, как его и звали, помню только, что хоронили с трубами. Вся деревня сошлась тогда их послушать, а без нас, ребят, ничего не обходилось. Взрослые на нас шипели, ведь похороны всё же, хоть и без попа, но всё равно мы толкались под ногами трубачей, пытались заглянуть во внутрь самой большой трубы, каждому хотелось украдкой стукнуть по гулкой стороне, величиной с кадку, барабана, но никому это не удалось, потому что барабанщик погрозил нам своей булавой. А я уже крутился вокруг той музыки так, что бабушка боялась, чтобы вслед за председателем, чего доброго, в могилу не вскочил. Понятно, что получил подзатыльник. А тут ещё грузовик — тоже немалое чудо по тому времени. И когда трубачи сели на него и поехали, я бежал за ним аж за околицу, люди думали, что со свету сбегу.

Вот и сейчас, когда я уже давно не мальчишка с грязными ногами и не в штанах с подтяжками через плечи, а стою в военном строю, и теперь, как только старшина — главный над всем оркестром — взмахнул руками и грянул марш, меня пронзило электричество с макушки до пят, у меня засвербели подошвы, так захотелось идти строевым шагом. Высоко взвилась команда:

— Батаре-е-я-я, шагом марш!

И… получилось — хуже не придумаешь: кто — в лес, кто — по дрова. Одни идут под большую басовитую трубу, другие — под тоненькую свистульку, третьи — под барабан. Сразу же:

— Бат-тарея, стой!

Нам что — медведь на ухо наступил? Оказывается, и строевикам нужно иметь хоть какой-нибудь слух, хоть такой, как у бревна. В оркестре, по мнению подполковника, главное — это барабан. Трубы пусть себе играют что хотят и как хотят, это нас не касается, это только для красоты. Их мы должны пропускать мимо ушей и слушать только барабан! Вот тогда будет в строю порядок. А кто будет заслушиваться на разные трели, тот пусть идёт в балет и служит там спящей красавицей, а в армии делать ему нечего. Нам, невеждам, самый раз вывески читать по слогам, разинув рот.

Подполковник отошёл в сторону, чтобы далеко увидеть, как оно пойдёт дальше после его разъяснения, а Юрка-старшина снова:

— Бата-а-ре-я-я!

А барабан: бум-бым, бум-бым. На «бум» — левой ногой, на «бым» — правой. Тут и мудрости, оказывается, на полногтя. Пошла батарея словно по маслу! Юрка вокруг строя вьётся: то ему равнение не нравится, то кажется, что у кого-то отмах руки неполный, то кто-то ноги низко подбрасывает, то туловище кто-то завалил, а кто-то сгорбился, то наши подбородки не на одинаковом уровне — словом, хватает забот и начальству. А тут ещё в первой шеренге такое безобразие проявилось — ходит там один шиворот-навыворот, какой ногой ступает, ту и руку вперёд выбрасывает. Захотел бы, да так не сделаешь. Разве специально натренировавшись. Пришлось этого артиста вывести из строя, и теперь он со своим командиром взвода марширует отдельно, разбирается там со своими руками и ногами.