Мы с Санькой — артиллеристы... - [20]

Вот и заканчивается первый день моей воинской службы. Тяжелый это был день, суетливый: Батя, Маятник, санобработка, каптёрка, перестановка кроватей, построение, ужин и прогулка строем после него, снова построение, вечерняя поверка и наконец — подготовка ко сну. Все стелются, а я ломаю голову, что делать с двумя простынями. Всю жизнь я обходился без них: драную свитку под бок, самотканой постилкой накрылся — и смотри сны. А тут их аж две. Ну, одну расстелю под низ, сверху — есть байковое одеяло. Не иначе ошибся старшина — каптенармус. Гляну вокруг — у всех по две и все одну на одну расстилают. Ну что же, видимо, тут мода такая, от обилия бесятся. И мне не жёстко будет на двух.

Тут дневальный с порога крикнул «отбой» — заскрипели, заиграли по всей казарме металлические сетки на кроватях, я тоже шмыгнул под одеяло, вытащил ноги, ладонь под щёку — роскошь, аж не верится. Под боком на сетке с пружинами ватный матрас, и после кирпичной печи мне мягко так, как богу на облаках.

Интересно, а что там сейчас дома обо мне думают отец, бабушка, Глыжка? Боюсь, они и догадаться не могут, что у меня было сегодня на ужин, на чём я сейчас сплю. Это же если сказать, что к чаю было по два кусочка сахара и по краюшке белого хлеба со сливочным маслом — белого с маслом, то кто в Подлюбичах поверит? Мне самому не верилось, даже жалко было есть. И говорят, здесь каждый день так. Значит, можно жить, можно учиться. Только с маслом и белым хлебом я делал бы не так — не давал бы каждый день комару на клювик, а собирал бы всю неделю, а тогда — всё вместе. Так я и сам толком наелся бы, и Глыжке гостинец принёс какой-никакой, когда начнут пускать в увольнение.

Ароматным мылом, что дал каптенармус, пока что мыться не буду, хватит мне и того обмылка, который сберёг в бане и украдкой спрятал в своей тумбочке. А целый брусок отнесу бабушке, она за свой век, видимо, такого не видела. Вот пусть помнит мою доброту. А может, отцу отдать? Ему тоже нет уже с чего пену на бороду пускать, когда бреется. Нет — отцу, если мне ещё дадут.

Пожалуй, сейчас у Скоковой завалинке самые танцы. Вот бы туда заявиться таким, каким я сейчас есть, вот рты разинули бы! Рыжая Тыква прикусила бы язык со своими частушками, а то раскаркалась: мой милёнок — лейтенант. Только с этим нужно подождать, пускай на кавуне отрастут хоть те три сантиметра, которые нам будет позволено иметь, как и старшекурсникам.

И так меня одолели разные мысли и мечты, что я не услышал, как к кровати подошёл старшина.

— Где ваша простыня? — затормошил он меня за плечо.

Это было так врасплох, что я подхватился, словно на пожар, и первое, что подумал — украли, казённую простыню украли. Только как они сумели из-под меня? Быстренько глянул — на месте, не украдена.

— Так вот же она! — аж улыбнулся я от радости.

И старшина рассмеялся приглушённым смехом: после отбоя вслух нельзя. По его мнению, сукин я кот, темнота беспросветная. В каком лесу я вырос, что накрыться не умею? Казарма тоже тихонько захихикала, но старшина цыкнул — притихла. Он накрыл меня сам сначала той простыней, что была лишняя, а затем уже одеялом. А догадался он, что я неправильно накрылся, очень просто — тут порядок такой: край верхней простыни нужно заворачивать на одеяло, чтобы то не мусолилась от потной шеи. И спать обязательно на правом боку, чтобы сердцу было свободно. Век не подумал бы, что моему сердцу не всё равно.

Каптенармус Хомутов на цыпочках пошёл дальше, где-то там ещё кого-то шёпотом потревожил. Вот теперь я понял, что за чин — каптенармус. Генералиссимус — главный сверху, а каптенармус — снизу. Недаром в их звании заканчиваются на это самое «мус». Только у них, а больше — ни у кого, подумал я, засыпая.

Служба — не дружба

От отца я неоднократно слышу, что солдат спит, а служба идёт. Первой моей военной ночью служба шла хорошо — до утра и на другую сторону не перевернулся и ни одного сна не увидел. Проснулся я потому, что кто-то что-то закричал словно резаный, проснулся и ничего не понимаю: где я и кто я — нет печи, нет дома, нет отца с бабушкой, и Глыжки не видно. А вокруг, словно встревоженный муравейник, суетятся хлопцы: кто хватает штаны, кто гимнастёрку натягивает на плечи, кто обувает уже и ботинок. Шум, гам, тарарам. Куда они так, не на пожар ли? Тут и меня само собой подбросило из постели: да я же — военнослужащий, вот кто я! И на меня не иначе пчёлы напали, так я начал кидаться, чтобы не отстать от всех. А оно, если очень спешишь, всегда что-нибудь да не так: в штаны вскочил правильно, а гимнастерку чёрт на меня напялил задом наперёд. Пока её снял да снова надел — обуваться некогда, в казарме пустеет. Носки — в карман, ботинки — на босую ногу и опрометью — на улицу уже самый последний. А куда и чего, сам не знаю.

Строй уже стоит, выравнивается, тихонько перешёптывается, а перед ним сам подполковник Асташевский молча раскачивается то на носках, то на каблуках, недовольно пошмыгивает носом, с нетерпением поглядывая на часы. А тут ещё и я из казармы выскочил словно Филипп из гороха. Вроде цыплёнка, что опоздал под наседку, а потом с писком бегает вокруг неё и не может забраться под спасительное крыло, так и я под строгим взглядом офицера не могу себе найти место в строю, куда ни соберусь — стена. Так мне и не удалось спрятаться за чужие спины, подполковник остановил мою беготню.