Мы проиграли - [13]
Принесли чай – в белом фарфоровом чайнике и продолговатыми бумажными пакетиками «FAQкафе – sugar».
Чужие детские книги – всего-навсего чужие детские книги.
А эти престарелые европейские туристы, они не боятся вдруг умереть где-нибудь вдали от дома?
Моя персональная ассоциация с фильмом «Вавилон» Иньярритту – это Бред Питт, извините, герой Бреда Питта, выглядящий, как мой отец, обладающий взглядом моего отца, жестами напоминающий отца, но абсолютно, категорически, зеркально не совпадающий с ним в действиях, в решительности, в злости.
Тем не менее, персонально для меня символично, что Бред Питт, который никогда мне не казался похожим на отца, вдруг вызывает в памяти его тень именно в «Вавилоне» – драме непонимания и (прошу прощения за) паззлнескладности бытия. Неспособность изъясняться на одном языке пугает, тогда как вступление в эру владычества коммуникаций и медиа не дает однозначного положительного ответа на главный вопрос – услышит ли кто-нибудь тихое мерцание посланного тобой сигнала SOS; если у тебя есть месседж, то это еще не значит, что ты не лузер.
Реальные концовки печальны и не похожи даже на такое жестокое кино, как фильм Иньярритту: одиночество неизбежно, неукротимо, пронзительно. Страшно даже представить себе последние дни отца, наполненные лишь болью, желанием освободиться (?), чувством собственной ненужности, оставленности. Но что мне об этом известно? Ничего. Вообще ничего. Только то, как это выглядело со стороны. А со стороны это выглядело удручающе.
Дед не узнает меня уже приблизительно три года. Он смотрит на меня своими слезящимися глазами, старость в чем-то желтом растворила голубизну его зрачков. «Ваня, кто это?» – спрашивает бабушка. Ваня лишь качает головой. Бабка вытирает слюну в уголках его губ маленьким белым платком. Иван Петрович засыпает.
Мама требовала, чтобы я расспрашивал его о фронте, «он так интересно рассказывает», а я стеснялся. Мы почти не разговаривали: оторвавшись от телевизора, он вставал, крепко обнимал меня, целовал в щеку – «Как дела, внук?» – «Хорошо». Бабка болтала без умолку, а он сидел рядом и молча кивал, периодически поглядывая в ящик. Потом дед надевал свою кепку, резиновые сапоги, «Тая, выходи через пятнадцать минут», хлопал дверью, а спустя пятнадцать минут – действительно – ждал у подъезда в белой опрятной «копейке».
Дед молчал, дни шли своим чередом, мы ездили за грибами, лесной клубникой, за дровами для бани, на Барановский пруд, дед возился с «копейкой». «Пиши», – говорил он мне, когда наставала пора уезжать, опять крепко обнимал и целовал в щеку. Мы почти не разговаривали, я стеснялся, а дед никогда не был болтуном.
Я писал ему (вообще-то им обоим) письма, на которые отвечала только бабка. «Ну как? Дед рассказывал тебе о том, как он доехал до Берлина?» – спрашивала мама. – «Да, мама, кое-что рассказывал, но не особо». – «Ты расспрашивай его, он так интересно рассказывает». В общем-то, если бы не бабка, я бы так и не узнал ни про Берлин, ни про то, как дед сначала руководил пивзаводом, потом – маслозаводом, откуда его в 1970-е годы погнали, потому что он поссорился с кем-то из райкома. Потом у деда родился внук, то есть я, которого назвали в его честь, то есть Иваном. (Больше между нами никакой видимой связи). Потом дед пережил своего сына.
Дед был очень красивым в молодости. Чернявым, с прямым носом, высоким, стройным. Несгибаемым, наверное, и, должно быть, испепелял врагов своим жестким взглядом. По крайней мере, именно так он смотрел в объектив фотокамеры, которая запечатлела его году в 1955-м. Вот так его я и поздравляю с Днем Победы. Звонить бессмысленно.
Девушка, подписывавшаяся «Ф.С.», 16 июня 2004-го так сказала мне: «В правое ухо мне шепчет Ницше: «Счастье – быть сплошным желанием и вместо исполнения – все новым желанием». Извини, я слишком сильно тебя люблю, дай мне хоть немного тебя поненавидеть».
Но, кажется, я упустил контекст.
Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Для старости дождь и снег – сплошная морока. Болят суставы, подкатывает к горлу горьким комом все то, что не получилось сделать, – и уже сделать никогда не получится; сил нет. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости. Что я могу? Я молодой, я должен радоваться. И дождю, и снегу. Дождь и снег – погодные развлечения для молодости.
Мама говорит – сегодня в Wild Nature серия была посвящена гигантским деревьям: чилийским секвойям, по которым альпинисты лазают, баобабам, которые обхватить сможет только толпа людей, по цепочке взявшаяся за руки. Секвойям якобы уже пять тысяч лет, то есть натурально – существует такой живой организм, и ему лет больше, чем всей человеческой цивилизации. Мама рассказывает, а я неожиданно вспомнил свой сегодняшний сон: я встал по меркам воскресенья рано, потом снова лег спать и провалился в мармеладную, тягучую негу.
