Мы, домовые - [7]

– Ну, ты мужик деловой, – одобрил хозяин. – Ладно, шмыгай, рюкзачный. Авось поладим. Есть же еще гда-то заводы, там люди работают! Есть же еще стройки! Хватит с меня этих калькуляторов!

– Не пропадем! – поддержал Прохор. – Ты если тушенку брать хочешь – сейчас банки клади, хозяин. Хватит с меня этой помады! А я баночку к баночке уставлю, ты их и не почувствуешь.

Но тушенку Лешка брать отказался. Не в лес ведь идет – поездом, скорее всего, поедет. Он набивал рюкзак не охотничьим и не туристическим припасом, от чего Прохор морщился, однако так боялся утратить долгожданную и исконную свою должность, что и словечка кривого не вымолвил, лишь через слово называл Лешку хозяином.

– На-ка, пристрой в карман, – попросил хозяин. – И запомни, где лежат.

На плечи Прохору свалилось полдюжины легоньких пестрых квадратов.

– Что-о-о?!? – зарычал он, пихая эту мерзость ногой.

– Не что, а в кроссовки класть. Лучше всяких стелек! – объяснил Лешка.

Ну, раз так…

– Мужики мы или не мужики? – сам себя спросил Прохор, сам же и ответил: – Мужики! Не пропадем, хозяин?

– Ну! А звать-то тебя как?

Прохор не впервые говорил с хозяином, хозяев-то у него в славные рюкзачные времена перебывало порядком. Но именно сейчас он понял, что уже нельзя отвечать по-старому: «А Прошкой!»

Именно сейчас, когда со всех сторон светили одни неприятности, а былым благополучием и не пахло, следовало гордо выпрямить спину и потребовать от жизни уважения к себе.

– Прохором Терентьевичем! А тебя?

Хозяину по возрасту вполне можно было назвать себя, знакомясь, просто Лешей. Но каким-то образом ему передалось Прохорово понимание важности момента.

– Алексеем Павловичем.

Тут бы мужикам впору друг дружке руки пожать. Но и без того было ясно – есть уважение. А прочее – приложится.

Феоктист Степаныч, глядя на сборы с антресолей, казал Прохору мохнатый кулачишко. Если по уму – ему, домовому дедушке, всеми силенками следовало удержать хозяина. Однако мудрый Феоктист Степаныч видел и другое – в дому без Лешки больше порядка будет. Прекратится ор по ночам, не станет грязюки от кроссовок, опять же, чем хозяйке деньги на дармоеда переводить, пусть лучше давно обещанный ремонт в ванной произведет. Тогда можно будет бездельника Фалалея турнуть и толкового ванного нанять. В ванные-то после ремонта всякий охотно пойдет!

Представив, что придется снова искать по объявлению сумочного, Феоктист Степаныч прям-таки застонал и зажмурился. А тут еще дверь хлопнула, антресоли сотряслись, с чемодана сползла стопка газет и пришлепнула дедушку.

– Ох ты… – проворчал он, выбираясь. – Ну и скатертью дорога!..

Халява

– Какая ж это сволочь камень в вентиляцию сбросила? – ворчала Матрена Даниловна. – Это ж до чего дожиться нужно, чтобы камни в вентиляцию спускать?! Вот теперь трубочиста вызывай, деньги ему плати, чужого человека в квартиру впускай… Непорядок, ой, непорядок…

Она положила у ног узелок, встала, как положено, руки в боки, глаза в потолоки, и заговорила нараспев:

– А чтоб у тебя, у ирода, руки, которыми ты оный камень в оную вентиляцию сбросил, болели да не переставали, сохли, да не отсыхали, ногтееда их крушила, сухотка их сушила! Замок моим словам, венец моим делам! Но…

Она выждала время, необходимое для того, чтобы внутренняя сущность ирода поймала посыл, оценила его силы и перепугалась, и заговорила снова:

– А коли сам придешь, оный камень возьмешь, из вентиляции вынешь да с оным камнем сгинешь, унесешь его на болото – так и сойдет с твоих рук сухота! Замок моим словам, венец моим делам! Сказано – по стенке не размазано, тугим узлом завязано, слово крепко, к ироду лепко!

Камень, собственно, был комом засохшего бетона, однако для заговора это было неважно. Матрена Даниловна и тяжесть на сердце могла не менее весомо назвать камнем – ирод, подвесивший к сердцу эту тяжесть, точно так бы попал под сильный удар и мучался, пока не исправит содеянное.

А лазейку иродам она всегда оставляла.

Кроме того, она подозревала, что ироды – всего-навсего мальчишки, лазившие на крышу многоэтажки, воспользовавшись раздолбайством ремонтников, оставивших люк открытым. У мальчишек же внутренняя сущность еще не зачерствела, так что виновник, пришлепнутый заговором, довольно скоро осознает содеянное и предпримет какие-то меры. Тем более, что живет он, скорее всего, в этом же доме…

Но меры он предпримет не раньше понедельника, когда можно позвонить в ЖЭК и вызвать человека, прочищающего вентиляцию. А камень – он лежит сегодня и сейчас, загораживая дорогу. Конечно, можно пройти иным путем, но Матрена Даниловна привыкла бегать к своему Евсею Карповичу именно таким манером – и быстро, и незаметно, и, если к нужному месту ухо приложить, слышно, что дома делается.

А делаться могло много разного…

Прежде всего, законный супруг Матрены Даниловны, домовой дедушка Лукьян Пафнутьевич, мог взять да и проснуться. Затем – бывшие в его подчинении Акимка и Якушка, еще не освоившись в богатой квартире, могли учинить какую-нибудь шкоду. Да и хозяева – те еще хозяева! От них тоже можно много глупостей ожидать.

Квартира, куда переехали два года назад хозяева, сперва ошарашила Матрену Даниловну с Лукьяном Пафнутьевичем стерильной чистотой, им даже нехорошо сделалось – как же тут порядок соблюдать? Прежде хозяева с дочкой Анечкой жили в простой двухкомнатной – ну, тут с домовых и спрос был невелик. Потом хозяин наконец начал получать прибыль и пользу от своего дела, которое сперва казалось безнадежным. Уж на чем он деньги зарабатывал – Лукьян Пафнутьевич ни понять не мог, ни, тем более, объяснить супруге. Хозяйка тоже сложа руки не сидела. Анечка вовсю училась. И настал день, когда двухкомнатная квартирка сделалась не то чтобы совсем мала – много ли человеку, в сущности, надо? – а неприлично мала и в какой-то мере неудобна. Хозяйка хотела больше времени проводить дома – ей требовался рабочий кабинетик. К тому же, она и дорогими вещицами обросла, которые в шкафу не помещались, желательно было при спальне иметь гардеробную. Хозяин принимал солидных людей – тоже, поди, не на кухне это следует делать! Анечка приглашала в гости подружек, однокурсников, сидели и слушали музыку до пяти часов утра – и лучше бы ее комната, где звучит эта жуткая музыка, отделялась от родительской не стенкой в газетный лист толщиной, а многоми толстыми стенками.