Мы доим камни - [4]

Марсия коллекционировала биографии женщин, которые добились признания и славы. Она верила в упорство и преданность своему делу. Да, она — писатель. Без этой веры она ничто и жить ей незачем. А прославившись, она не станет прятать за именем свою душу: пускай люди узнают ее такой, какая есть. Писатель живет особой жизнью, подчиняясь лишь своему перу и воображению. Он живет для себя, но служит при этом людям. Слияние вольной фантазии и разума и есть творчество, и именно в нем — высший смысл жизни.

Глядя на десятки соблазнительных пестрых обложек в витринах книжных магазинов, она твердо знала, что эти бездарные и, в основном, молодые авторы просто делают деньги. Трагическая несправедливость заключалась в том, что, в отличие от них, она не получала гонораров и не могла позволить себе новую мебель, одежду, пластинки…

— Вот ты не любишь, когда я вмешиваюсь, — произнесла мать. — Но неужели ты хочешь когда-нибудь в старости сказать себе: «Жизнь прожита зря»? Неужели хочешь?

— Ты об отце?

— Вот-вот — марал бумагу все вечера напролет.

— По-твоему стремление выразить себя — пустая трата времени?

Лет в восемь, увидев, как танцует Марго Фонтейн, Марсия захотела стать балериной. Точнее, этого захотела ее мать. И отдала Марсию в дорогущий балетный интернат, а сама — никогда прежде не работавшая — пошла упаковщицей на местную фабрику, чтобы оплатить обучение дочери. В шестнадцать Марсия закончила курс, но, в отличие от подруг, артисткой не стала: не хватило таланта, здорового тщеславия, и вообще она боялась сцены. У матери на каминной полке до сих пор стоят три пары ее балетных туфель — вечным укором за потраченные впустую материнские силы.

— Алек и так толчется здесь целыми днями, — продолжила мать. — Нет, я не против. Но хорошо бы эта писательница присоветовала тебе что-то конкретное насчет работы. Ведь у нее, наверное, есть связи в журналах…

— Ты опять за свое? Я не пойду в газетчики!

Мать постоянно твердила, что Марсии надо стать журналисткой, писать в «Гардиан» для женской странички — о трудоголиках и дурном обращении с детьми.

Марсия прошла в гостиную. Мать двинулась следом:

— Будешь зарабатывать хорошие деньги. И в то же время сможешь сидеть дома и писать свои романы. Совсем неплохо заняться наконец чем-то путным.

На самом деле Марсия, втайне от всех, писала статьи и рассылала их в «Гардиан», «Мейл», «Космополитэн» и разные женские журналы. Но их возвращали. Все-таки она не журналист, а истинный писатель. Когда же мать поймет, что это вовсе не одно и то же?

Марсия мерила шагами комнату. Полосатые обои, и на все помещение одна лампочка под потолком. Братец, помнится, говорил, что жить здесь — точно в «тюремной» картине Бриджит Райли. Пухлое кресло тяжеловесно и незыблемо, как сама мама, а перед ним на пуфике лежат тележурналы и шоколадки. Марсия не хотела оставаться здесь ни минуты, но и уходить несолоно хлебавши не собиралась.

— Мама, я прошу только об одном: помоги мне высвободить немного времени для себя.

— А мне кто поможет? — вскинулась мать. — Я сегодня даже чашки чая не выпила. Думаешь, мне не нужно свободное время?

— Тебе? Все жалеешь себя? А я вот тебе завидую.

Лицо матери начало багроветь, но Марсия уже не могла остановиться:

— Представь, завидую! Господи, да попадись мне, как тебе, замечательный человек, который позволил бы жене просидеть дома двадцать лет! Да будь я домохозяйкой, я бы столько всего написала! Поутру стирка-готовка, а днем, пока дети в школе, настоящая работа. Я бы не теряла ни минуты, ни мгновения из этой бездны времени… из этой чудесной бездны…

Мать опустилась в кресло и устало прикрыла глаза рукой.

— Что ж, ищи, — сказала она. — Может, найдешь.

— Ты о чем? — ощетинилась Марсия.

— Ищи человека, который захочет тебя содержать. Как бишь этого твоего зовут?

— Сандор, — пробормотала Марсия. — И никакой он не мой. Ничего серьезного между нами нет.

— Серьезного ни с кем из них быть не может, — категорично объявила мать. — Потому что у этих скотов только одно на уме. Кстати, чем он занимается?

— Я тебе уже говорила.

— Неужели ничего приличнее подыскать не можешь?

— Не могу.

Матери нравилось жить одной, и она неустанно этим хвасталась. Когда Марсия была маленькой, дом населяли шесть человек; теперь же все, кроме матери, либо умерли, либо уехали. А мать радовалась: она может делать что угодно и когда угодно. Она сама себе хозяйка, а близость, душевную и физическую, можно — как едко шутила Марсия — отдавать и получать порционно.

— Тебе охота, чтоб тебя лапала куча мужиков? — продолжала рассуждать мать.

— А тебе нет?

Марсии вспомнился отец: как он сидел на диване с блокнотом и ручкой. А потом вдруг просил мать принести ему чашку чая. Подразумевалось, что мать, чем бы она ни была занята, должна все бросить и бежать на кухню готовить чай — в точности такой, как любит отец. Мать всегда должна была находиться в папином распоряжении. Неудивительно, что из нынешнего своего одиночества она раздула целую философию. Надо непременно обсудить это с Аурелией.

В семье остались три женщины трех поколений, и все обитали поблизости друг от друга. Бабушка Марсии, которой стукнуло уже девяносто четыре года, тоже жила одна, в двухкомнатной квартирке, в пяти минутах ходьбы. Старуха была жизнерадостна и смешлива, с ясным умом. Но артрит нещадно скрутил ее тело, и она усердно молилась, чтобы Бог прибрал ее поскорее. Овдовела она лет двадцать назад и с тех пор прочно засела дома. Марсии она представлялась этаким зверьком, который, сидя в клетке, истосковался по доброй, светлой жизни… Что до мужчин, то дед и отец умерли, брат Марсии, выучившись на врача, уехал в Америку, а муж перебрался к соседке…