Мы — дети сорок первого года - [30]

Приехавший на каникулы Гизатуллин был страшно обеспокоен судьбой деревни…

А она, деревня, жила и жила своей не слишком заметной, неяркой, но очень определенной жизнью.

На другой же день Гизатуллин вышел на колхозную работу. Лошадей, свободных, разумеется, не было, да что там лошадей, не было даже свободных быков: каждый оказался прикрепленным к какому-нибудь мальчишке. Гизатуллину оставалось одно — вместе с девками и бабами ходить на любую работу, какая подвернется…

Однажды на деревенской улице появился добрый десяток грузовых машин; они подъехали к длинному бревенчатому клубу и там остановились. Гизатуллин быстро догадался, в чем тут дело: в их клубе еще с прошлой осени была устроена «глубинка», склад продовольствия. «Глубинка» — новое понятие, слово военного времени, краткое и емкое. Госзадания, по хлебу, картофелю и так далее, не только сдавали Заготзерну и крахмальным заводам, но так же накапливали на так называемых «отдаленных» пунктах; очень хорошо придумано. В случае уничтожения фашистами продовольственных складов, находящихся в непосредственной близости к фронту, в «глубинке» должно было сохраниться огромное количество продуктов.

Весь народ созвали на погрузку картофеля. Грузовики оказались прямо с фронта; Гизатуллина это сильно взволновало. До войны еще ему приходилось видеть в МТС небольшой грузовой автомобиль, называвшийся «полуторка», потому что мог поднять полторы тонны груза. А здесь могучие трехтонки с железными кузовами — здорово! Шоферы на них смуглые, черноволосые, некоторые с длинными усами, по-русски говорят все очень забавно: «г» совсем не произносят, а вместо него какое-то «х» с придыхом. Народ с подъемом грузил картофель на трехтонки. Возле клуба стоял густой запах бензина, резиновых шин, нагретого железа и картошки; попорченную отдавали людям, домой, — из труб уже там и сям поднимались слабые еще, жиденькие дымки. Было радостно — картошка, да здравствует порченая картошка! Да здравствуют советские замечательные бойцы! Наделаешь из этих подгнивающих картофелин мелких лепешек, поджаришь на сковороде со сметаной, чтоб шипело, скворчало и брызгалось, — ого! Пускай обождут все сладкие вкусности на свете! Теперь дня два-три не будет забот о пропитании у односельчан Гизатуллина, это хорошо!

Под вечер только нагрузили наконец последнюю трехтонную машину. То, что свой деревенский картофель отсюда попадет прямо на фронт, волнующим образом действовало на все умы: картошка в кузовах казалась уже не просто картошкой, а каким-то особым драгоценным грузом.

Перед отправкой начальник колонны осмотрел все автомобили и в одной из машин углядел небольшую поломку. Пока чинили эту неисправную машину, солдаты разожгли неподалеку на обочине маленький костерок, потом в угли было положено несколько десятков картофелин. Гизатуллин, вышедший из деревни вслед за колонной — она стояла примерно в полукилометре от околицы, — любовно взглядывал на длинный ряд могучих военных машин и наслаждался беседой с веселыми солдатами; во всяком случае, Халил Фатхиевич — будь он здесь — поразился бы, наверно, до глубины души смелости Гизатуллина и его беспрестанно сыплющимся ошибкам.

Летняя ночь коротка, можно даже сказать, ее летом почти и не видно: когда с одной стороны темнеет, с другой уже светает, черноты, вероятно, достает только на узкую полоску неба. Было время отправляться, и солдаты, смеясь, перекатывая с руки на руку, торопливо доедали полусырую картошку, выхваченную из горячей легкой золы. Чернобровый водитель, родом из Симферополя и совсем немного знавший по-татарски, протянул парочку картофелин Гизатуллину:

— Ничего, ничего, энекеш[19], слопаем и сырыми, так, что ли? — хохотнул он, дружески хлопая Гизатуллина по костлявому плечу.

На заре, окрасившись, как и все вокруг, в мягкий красноватый цвет, передняя машина гуднула и тронулась. За нею — остальные.

— До победы, браток! — водители, проезжая мимо Гизатуллина, прощально взмахивали ему рукой…

И вот у потухающего костра остался один Гизатуллин. Этот час, проведенный с бойцами Советской Армии, несказанно обогатил его сердце — будет что порассказать ребятам осенью!

В их деревне солнце восходит во-он с той стороны, из-за леса. Первый прозрачно-красный луч ударяется в чердачное оконце мечети, где теперь сделали начальную школу. Затем вспыхивает золотым пламенем верхушка старой одинокой сосны на околице, будто за деревней зажигается громадный факел. Где-то со скрипом отворяются ворота, перекликаются петухи, гогочут гуси. Над чьею-то баней поднимается густой, белесый дым — там намерились хорошенько попариться перед наступающим днем.

Живущая впроголодь деревня пыхтит утренними серыми дымками печных труб — настал очередной день сурового военного года. От изгородей, утонувших в крапиве, от осевших, придавленных временем банек в запущенных огородах, от почернелых конюшен на краю деревни, с пожарной перекошенной каланчи — от всей деревни исходит какая-то печальная, грустная мелодия; сливаясь с каплями выпавшей за ночь росы, неслышные, но больно ощутимые звуки ее плывут куда-то в просветленное утром небо.