Мы были высоки, русоволосы… - [14]

Блуждал бы в хаосе цифр,

Если бы кто-то случайно не придумал деньги.

А я сказал ему, что это не так.

Тогда он ушел в свою каморку,

Обозвав меня предварительно шепотом.

Затем я услышал неприятное щелканье —

Он снова работал на счетах.

Когда я об этом рассказал одной женщине,

Она долго хохотала, не подозревая,

Что в эту ночь ей приснится

Мой клетчатый шарф.

3

Он считал, что единственная профессия,

Которую позволительно иметь всякой женщине,

Это — стенография. Он был убежден,

Что все великие пианисты, каких мы знаем,

Начинали со стенографии. Он в это верил,

И с ним нельзя было спорить,

Потому что если б он узнал, что это — не так,

Он бросил бы свою жену,

Женщину положительную и, кажется, умную,

Владеющую в совершенстве искусством стенографии.

1939

Монолог старого актера

Я представлял Отелло в провинциальном театре,

И местные жители, которым было все в диковинку,

Вплоть до желтой рампы, сходили с ума

от моей игры.

Возможно, это было искренно.

Но мне больше нравился

Бюст той женщины, которая

от имени местных театралов

Принесла мне на сцену цветы.

Я уже тогда знал, что умею нравиться

полным женщинам,

И вел себя вызывающе, а женщины любят грубость.

Жизнь всегда опасна, и особенно

для людей с темпераментом.

И лучшие годы моей славы, когда меня

Уже приглашали в одну столичную труппу,

Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию,

Верную служанку Дездемоны.

Из-за нее я отказался от приглашения

в столичную труппу,

И шел, кажется, сотый спектакль,

Когда проклятый мавр, оставив Дездемону,

Погнался за Эмилией,

и пальцы его крепкой руки

Легли на горло неверной жены Яго.

Здесь зрители вмешались в пьесу

И унесли Эмилию мою… Она жива еще,

Лишь горло чуть помято да

Голос хриплый выдает ее.

После этого я не видел больше сцены,

И моими новыми зрителями,

Правда, не всегда внимательными,

Стали мои сотоварищи

по больнице душевнобольных.

Да простит мне старик Шекспир,

Что я нарушил действие великой

Правдивейшей трагедии земли!

1940

Тебе

Тебе, конечно, вспомнится несмелый

и мешковатый юноша,

когда

ты надорвешь конверт армейский белый

с «осьмушкой» похоронного листа…

Он был хороший парень и товарищ,

такой наивный, с родинкой у рта.

Но в нем тебе не нравилась

одна лишь

для женщины обидная черта:

он был поэт, хотя и малой силы,

но был,

любил

и за строкой спешил.

И как бы ты ни жгла

и ни любила, —

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый крайний миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя!

Земля не обернется мавзолеем…

Прости ему: бывают чудаки,

которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки.

1940–1941

«Я не знаю, у какой заставы…»

Я не знаю, у какой заставы

Вдруг умолкну в завтрашнем бою,

Не коснувшись опоздавшей славы,

Для которой песни я пою.

Ширь России, дали Украины,

Умирая, вспомню… и опять —

Женщину, которую у тына

Так и не посмел поцеловать.

1940

«Как жил, кого любил…»

Как жил, кого любил,

Кому руки не подал,

С кем дружбу вел и должен был кому —

Узнают все,

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

1939

В августе

Берег цвел репейником и илом,

За репей цеплялась лебеда,

И как будто намертво застыла

В черно-синей заводи вода.

Бочаги пугали глубиною,

Синей топью угрожала зыбь.

Бурлаками с звонкой бечевою

Шли отлогим берегом вязы.

А навстречу — выжженные дали

В неумолчном грохоте войны…

Серебром рассыпанным упали

Бубенцы серебряной луны.

Дымом потянуло из ложбины,

Ветер дол тревожил горячо.

Кисти окровавленной рябины

Тяжело свисали на плечо.

1941

«Пусть помнят те, которых мы не знаем…»

Пусть помнят те, которых мы не знаем:

нам страх и подлость

были не к лицу.

Мы пили жизнь до дна

и умирали

за эту жизнь,

не кланяясь свинцу.

1941

«Ни наших лиц, ни наших комнат…»

Ни наших лиц, ни наших комнат…

Но пусть одно они запомнят:

вокруг московского Кремля

вращалась в эти дни Земля.

30 апреля 1941

«Когда к ногам подходит стужа…»

Когда к ногам подходит стужа

пыткой —

в глазах блеснет

морозное стекло,

как будто

вместе с посланной открыткой

ты отослал последнее тепло.

А между тем всё жизненно

и просто,

и в память входит славой на века

тяжелых танков

каменная поступь

и острый блеск холодного штыка.

1941

«Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»

Нам не дано спокойно сгнить в могиле —

Лежать навытяжку и, приоткрыв гробы, —

мы слышим гром предутренней пальбы,

призыв охрипшей полковой трубы

с больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.

Что гибель нам? Мы даже смерти выше.

В могилах мы построились в отряд

и ждем приказа нового. И пусть

не думают, что мертвые не слышат,

когда о них потомки говорят.

1941

«О нашем времени расскажут…»

О нашем времени расскажут.

Когда пройдем, на нас укажут

и скажут сыну: — Будь прямей!

Возьми шинель — покроешь плечи,

Когда мороз невмоготу.

А тем — прости: им было нечем

Прикрыть бессмертья наготу.

1941

Компьютерный набор Л. Логвинова