Мы были высоки, русоволосы… - [13]

Где б ни была — в толпе или в вагоне, —

Я все равно найду,

Уткнусь лицом

В твои, как небо, светлые,

Ладони.

1940

Художник

Ник. Шеберстову

Одно художник в сердце носит:

на глаз проверенным мазком

пейзаж плашмя на землю бросить

и так оставить. А потом

Все взвесить, вычислить,

измерить.

насытиться ошибкой всласть,

почти узнав, почти поверив,

к концу опять в безверье впасть.

И так все дни.

И с риском равным

быть узнанным, взглянуть в окно.

Весь мир

принять вдруг за подрамник,

в котором люди — полотно.

И дать такую волю кисти,

так передать следы земли,

чтоб в полотне живые листья

шумели, падали, цвели.

1939

Предчувствие

Неуж-то, мы разучимся любить,

и в праздники, раскинувши диваны,

начнем встречать гостей и церемонно пить

холодные кавказские нарзаны?

Отяжелеем. Станет слух наш слаб.

Мычать мы будем вяло и по-бычьи.

И будем принимать за женщину мы шкап

и обнимать его в бесполом безразличьи.

Цепляясь за разваленный уют,

мы в пот впадем, в безудержное мленье.

Кастратами потомки назовут

стареющее наше поколенье.

Без жалости нас время истребит.

Забудут нас. И до обиды грубо

над нами будет кем-то вбит

кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли

В архивах, в мгле библиотек,

лекарством руки наши пахли

и были бледны кромки век.

За то, что нами был утрачен

сан человечий; что скопцы,

мы понимали мир иначе,

чем завещали нам отцы.

Нам это долго не простится,

И не один минует век,

Пока опять не народится

Забытый нами Человек.

1939

Ревность

Что вспомнил я?.. Самцов тупую похоть,

чужую нежность, ревности петлю

иль руку, обнаженную по локоть,

той женщины, с которой я не сплю?

Но что б ни вспомнил —

я тебя не видел.

Простое любопытство истребя,

я даже пальцем, жестом не обидел, —

лишь взгляд отвел в восторге от тебя.

Я вздрогнул лишь. И вновь, как полумертвый,

я в третий раз пытался подойти

к твоим рукам и вздохам, и в четвертый

почти что подошел. Почти.

Я знал тебя. Ты здесь. Ты где-то рядом.

Я знал, что расстоянье — как и смерть —

между прикосновением и взглядом

не каждому дано преодолеть.

И я прошел. Не задевая. Мимо.

Забыв дышать. Шагами мертвеца.

Так с папирос — почти неразличимы —

косые струйки розового дыма

проходят мимо твоего лица.

Я знать хочу — я вовсе не ревную, —

придет ли тот герой, кому смеясь,

ты разрешишь любить себя вплотную,

касаний грубых пальцев не боясь?

Все просто так:

чужие видеть губы,

хотеть касаться их и, не любя,

одной рукой,

одним движеньем грубым,

одним лишь жестом

взять суметь тебя.

1939

«С чьей жизнью жизнь свою соизмерять…»

С чьей жизнью жизнь свою соизмерять?

Любая жизнь, наверно, что-то стоит…

Здесь каждый любит ближнего ругать

Для своего лишь теплого покоя.

1938

Эпитафия

Прохожий,

у ног твоих могила неизвестного поэта,

К концу жизни он был в долгах,

как в веснушках.

Его сосед — неутомимый весельчак,

Был, почти что, единственным читателем

его прекрасных стихов.

В них было много девушек и женщин, и от них,

страдающих подагрой,

Шел винный запах.

Многие усмотрели в этом

Пример безнравственности и давно всем надоевшей

богемы.

Какой-то местный журналист, уважающий

Из поэтов лишь Клопштока,

Написал о них негодную статейку.

Отсюда все пошло:

поэта осмеяли, и нередко,

Когда он проходил у светлых окон,

Ему на голову падали помои и безобидная

Цыплячья кожа апельсинов.

Но он продолжал жить…

Он знал женщин,

Увидев которых,

мужчины в волнении роняли из рук трости.

На женщин ушла вся сила, молодость и деньги.

Умер он, подымаясь по лестнице на свой

четвертый этаж, —

Любил высоту старина и никогда не пользовался

лифтом,

Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

1940

Рассказы, которые могут быть приняты за стихи

1

У него, как у глобуса, одна нога,

И женщины, которые встречают его,

Напоминают об этом ему глазами, —

Ни одна из них не хочет принадлежать ему,

Спать с ним в одной постели

И греть ему единственную ногу.

Это получается так потому,

Что рядом ходят

Веселые штабные мальчики,

У них томные глаза,

А усы напоминают

Вскинутые в небо оглобли

Брошенной каким-то незадачливым беженцем телеги.

У них руки и ноги на месте,

А что еще необходимо женщинам,

Которые третий год не видели мужей,

Забыли цвет их глаз,

И не помнят их больше, как живых?

Он теперь на все озлоблен,

Он видит, как страдают солдатки,

От которых деревянным костылем

Он отгоняет по вечерам назойливых штабных.

И как плохо, что он помнит себя молодым, —

Девушки с завистью смотрели вслед ему,

Когда он не спеша,

Докуривая отцовскую трубку,

Шел за село, на мельницу,

Где светловолосая, невозможная русалка

Называла его:

«Ты — мой».

Он знает: теперь не будет больше этого.

Вот почему он очень рано сегодня

Отправился на свой сеновал, —

Эта ночь, как и завтра, и послезавтра, не для него,

И как обидно, что костыль вечно будет стучать

в сухую землю.

2

Я выхожу на улицу,

И первый попавшийся мне на глаза круглый фонарь

Напоминает розовую плешь нашего управдома,

С которым я поругался сегодня

Из-за несчастного лифта,

Позволяющего себе двигаться только в одном,

Да и то ненужном направлении — к земле.

Я часто думаю, что было бы с нами,

Если бы мы не изобрели паровоза, радио,

Аэроплана, сложнейших машин

И прочих весьма интересных вещей,

Которые позволяют нам думать,

Что мы все-таки умные.

Вчера один знакомый счетовод

Уверял меня, что мир до сих пор