Мы были мальчишками - [5]

А старушка, мать этой молодой женщины, рассказывает, причитает:

— …И месяца не пожили по-людски, забрали Витеньку на фронт… А уж потом, месяца через два, и похоронную принесли. Упреждала я, просила, чтоб в случае чего мне ее отдали, а не ей — переживала она больно сильно… А нынче и случилось… За хлебом в очереди я простояла… Прихожу, а на ней лица нет… Спрашиваю, что с тобой, доченька, касаточка? Молчит, отворачивается… И не плакала даже… А потом выбежала и — сюда… Я-то, старая, успею ли за ее молодыми ногами?.. Ох, горюшко-горе! И что ты сделала, любушка ты моя родная, на кого ты спокинула меня, одну-одинешеньку?!.

И вдруг старушка выпрямилась, вытянулась и, глядя на нас выбеленными страданием и горем глазами, исступленно закричала:

— Люди, да что же это делается, а? До каких пор детей наших убивать будут, до коли терпеть?! — Она подняла к небу костлявые, обтянутые тонкой прозрачной кожей руки и крикнула грозно, страстно: — Будь, ты проклят, Гитлер! На веки вечные будь проклят!..

До самого дома звучал в моих ушах этот грозный, наполненный невыразимым чувством тоски голос. Я еще и еще раз представлял себе морщинистое лицо старушки, ее заплаканные белые глаза, тонкие, лишенные мускулов руки, воздетые к небу, и снова слышал ее страстное заклинание: «На веки вечные будь проклят!»

Когда я рассказал обо всем маме, она заплакала и как-то слишком по-детски испуганно замахала на меня руками.

— Хватит, хватит, не нужно больше… Ах ты, горе-то какое у людей! — и крепко обняла меня, прижала к к себе.

После непродолжительного молчания, высвобождаясь из ее рук, я сказал — сказал впервые после того, как мы проводили отца на фронт:

— Мама, а ведь нашего папку тоже могут…

Мама вздрогнула и отшатнулась, словно обожглась обо что-то раскаленное. Глаза ее стали темными и злыми.

— Не смей, слышишь! Не смей! Уйди от меня!..

Она отвернулась, а я, понурый и растерянный, побрел во двор. Действительно, какой я идиот! Не пять же лет мне все-таки… От стыда у меня пылали уши.

6

Пызя дал Арику на выбор два топора — колун, тяжелый, на длинном топорище, и острый, со сверкающим тонким лезвием — плотничий. На месте Арика я, конечно, выбрал бы колун, но он предпочел легкий и удобный плотничий топор. По одному этому можно было определить, что Арик дрова никогда не колол. На мой совет взять колун Арик мотнул черноволосой головой и упрямо сказал:

— Не-е, колун тяжел больно, а этот острый, удобный: тяп-тяп и готово…

Пызя находится здесь же. Согнувшись в три погибели, он сидит на березовом обрезке и, будто безучастный ко всему на свете, сует в ноздри своего длинного висячего носа мельчайшую злую зелень табака. Ничего не отражается на его исчерченном глубокими морщинами лице. Но я почему-то чувствую, что он все видит и слышит. Из-под кустистых серых бровей нет-нет да и глянут на нас его желтые, выцветшие и равнодушные глаза, а в большие раковины ушей, из которых тоже торчат серые и толстые волосы, мне кажется, не проникает ни одного звука. Но он услышал, конечно, и ответ Арика — это уж точно! Не без причины же его беззубый и безгубый рот растянулся в длинную, почти до ушей улыбку, и… Пызя стал чихать. Получается это у него как-то странно, неповторимо. Старик зажмурил глаза, поднял лицо и, чихая, издает какие-то шипящие звуки.

— Шти!.. А, шти! Шти!..

Отчихавшись, он достает из кармана штанов большой носовой платок и начинает громко сморкаться. А закончив и эту процедуру, закручивает колпачок оружейной масленки, приспособленной под табакерку, и бормочет, неведомо к кому обращаясь:

— Ладно, очень ладно. Ну, ин посмотрим…

Арик тем временем устанавливает на попа первый чурбачок, обильно плюет на ладони (тоже не нужно делать этого — так быстрее набьешь мозоли) и прицеливается топором, как лучше ударить. Вот он замахнулся, лезвие топора ярко вспыхнуло на солнце и — ч-тюк! Тонкое лезвие топора глубоко завязло в дереве, а чурбачок даже не треснул…

Я смотрю, как возится Арик с неповоротливым кургузым обрезком, и вспоминаю отца. Тогда мы тоже топили дровами — газа еще не было. Осенью отец завозил длинные дубовые и березовые бревна. Перед их разделкой он оттачивал напильником крупные зубья пилы, делал им нужную разводку и, подмигнув мне веселым глазом, говорил:

— Сама резать будет — только за ручки держись. Начнем?

— Начнем, — соглашался я, предчувствуя что-то радостное и азартное.

Мы взваливали на «козлы» бревно, отец делал топором метки на нем, чтобы чурбачки получались одного размера, и начинали работать. Бодро и как-то ехидненько, будто поддразнивая, звенит и шипит пила, выплевывает желтые, остро пахнущие опилки…

Иногда я увлекался, и тогда отец поправлял меня:

— Не дергай пилу, веди ровно… И не разевай рот, когда дышишь… Разинул шире варежки… Так ты много не наработаешь. Спешить не нужно. Носом ты воздуха больше возьмешь, чем ртом… А ну-ка попробуй.

Я пробовал. Сначала было трудно, так и хотелось раскрыть рот пошире, глотнуть воздуха побольше, а потом незаметно становилось легче и удобней — оказывается, и верно: носом воздуха берешь больше… Это меня поражало: две маленькие дырочки и одна большая, разница внушительная, а результат прямо противоположный. Отец смеялся над моим недоумением, хитро посверкивал глазами: