MW-10-11 - [16]

Он мог быть, как того хотели Александр Брюкнер, а в особенности - Михаил Кржижановский, шутом Гуской, тем самым, кому мастер из Черноляса (знаменитый польский деятель польского Возрождения Ян Ко­хановский - прим.перев.) посвятил три своих фрашки. Правда, мы нигде не находим доказательств, более того, хотя бы упоминания, что оба шута Зигмунта, Гуска и Станьчик - это один и тот же человек; Крашевский дал нам совершенно различные характеристики обоих, но Кржижановский основывался на открытии Брюкнера, что Гуска было не именем, но названием для пересмешника; термином этим называли шутов ("gaszczyn" значило: "шутовской", "глупый"). Но как сообщил в 1586 году Мальхер Пудловский в своих "Фрашках" - наименование "Станьчик" было популярным синонимом для шута (то есть, шутов называли Станьчиками), равно как и имено­вание Гузман, о чем свидетельствует в своей книжке "Дворянин" Лукаш Гурницкий.

Словом, это и правда гуща, но в значении джунглей, в которых все возможно, так что нет смысла упи­раться с одной какой-то гипотезой.

Кем же был он наверняка?

Наверняка был он шутом трех Ягеллонов (Александра, Зигмунта I Старого и Зигмунта II Августа), а может даже и четырех. Принимая во внимание запись Гурницкого: "Станьчик, старшего из братьев короля Зиг­мунта шут, человек весьма пожилой", следовало бы добавить и Яна Ольбрахта.

Наверняка он был любимцем Зигмунда I, вместе с которым они правили в течение сорока двух лет, каждый со своим скипетром в руке, любя друг друга. И наверняка он был нелюбим Зигмундом Августом. К моменту смерти Зигмунта Старого Станьчику было уже около семидесяти лет, молодой же король предпочи­тал общаться с молоденькими-ласковыми-голенькими девочками, а не со старыми-безжалостными-голыми ис­тинами. Издевки и морализаторства седого шута пробуждали его раздражение, а в конце концов, и гнев. Тогда Станьчик перестал попадаться на пути и лишь сновал молчаливым привидением по комнатам замка и день за днем просиживал у гробницы своего умершего приятеля, молясь за вечное спокойствие его души. Неодно­кратно его видели плачущим. О нем уважительно говорили: "Шут старого короля"; когда же он как-то услыхал это, вздохнул:

- Вот если бы Господь Бог сделал, чтобы я был шутом старого короля.

Наверняка был он шутом прекрасно образованным и чрезвычайного ума. Его современник Клеменс Янициуш назвал его в собственных "Dialogus de Polonici vestitus varietate", написанных в 1542 году: "Stanislaus morosophus". Это от греческих слов "moros" - "глупец" и "sofos" - "мудрец", и, выходит, вместе определяет дей­ствия с "глупой миной", человека умного, вынужденного строить из себя дурака, чтобы гласить какие-то свои истины. Казначейская записка 1543 года говорит, что в деабре этого года было выплачено четыре флорина "Stancziconi sapienti", то есть "разумному", "мудрецу".

Наверняка был он шутом "особенным". Йоахим Бельский, который записал в своей хронике: "По­скольку Станьчик шутом был особенным", наверняка желал подчеркнуть отличие короля польских шутов от обыкновенных весельчаков, забавляющих придворных идиотскими розыграшами, но нечто большее. Может неподкупность? Очень многие шуты достигали богатства, ведь молчание их можно было купить, Станьчик же жил очень скромно и не обладал никакой недвижимостью - об этом свидетельствует латинская эпиграмма Рой­циуша. А ведь, будучи любимцем Зигмунда Старого он мог сделаться богачем в один миг, и неоднократно как иные шуты-фавориты. Бердри, шут Вильгельма Завоевателя, получил за свои заслуги три освобожденные от налогов деревни в Глочестершире. Только у Станьчика была "особенная" душа Монашка.

И наконец, наверняка был он храбрым. Если даже он и не был рыцарем по мечу, то был рьяным рыца­рем правды. Рей подчеркнул в "Зверинце", что Станьчик "никогда с неправдой не желал находиться в переми­рии". Посему не мог быть он в состоянии перемирия со двором, со всем тем клубком змей, скрученным из фракций, камарилий, любовниц, интриг, фрондирования, лести, подсиживаний, яда в улыбке и в кубке, воров­ства и лизоблюдства, где в тени звукопоглощающих портьер "bien publique" постоянно превращалась в "bien particulier", с той самой властной элитой, о которой мсье де Лассай говорил, что следует с утра съедать жабу, чтобы уже не испытывать отвращения в остальное время дня, когда следует находиться среди людей. Фран­цузы, раз уж мы пользуемся их языком, говорят коротко: "tout s'achete" (все покупается) и в принципе не оши­баются. Но вот как раз его нельзя было ни купить, ни шантажировать, ни втянуть в "игру", ни "поставить на место". Латинская пословица, гласящая: "Sapiens nihil invitus facit" (Умного невозможно заставить), было при­думано именно для него и других Монашков правды, ибо - если не для них, то для кого же?

Писатель XVI века, ксендз Станислав Ожеховский, знающий шута и не дарящий его чрезмерной сим­патией, наверняка задетый какой-то шуточкой, определил Станьчика как человека не вполне разумного ("valetudo mentis"), что и давало ему свободу высмеивания ("liberius dicax"). Но ведь следует и вправду быть безумцем, чтобы выстреливать правдой во всех направлениях, а после того оставаться одному против всех (во Франции шута чаще всего называли "fou", что как раз и означает "безумец", "сумасшедший"). Самая прекрасная цитата из "Зверинца" Рея так обосновывает величие вавельского шута: