Музыка призраков - [14]
«Когда увянут эти цветы,
Так и тело мое ждет неизбежный конец».
Мысль, что даже нечто столь прекрасное, как цветок жасмина, выполняет свое предназначение, принесла Музыканту утешение: его час обязательно пробьет.
Он снова поглядел на первые ворота, затем на вторые – ничего. Ни звука, ни силуэта. Надежда уходила, и ее шаги тяжело отпечатывались у него на сердце.
И случилась интерлюдия, пауза мелодического мерцания. Он почти слышал звук солнечного света, который, отражаясь от лепестков и листьев, падал на мягкую землю попурри нот, воскрешавших в памяти палисандровые плашки изящно изогнутого ксилофона королевского придворного ансамбля. Старый Музыкант снял листья банана, которые защищали от дождя его запас дров, и отложил в сторону. Шла неделя после Пчум Бена, дня поминовения предков, и дожди лили почти непрерывно, словно небо тоже вспоминало этих вечных странников, изгнанников загробного мира, скорбя по ним с новой силой. Земля, не успевавшая просохнуть от одного дождя до другого, казалась сумрачной, пропитанной смутной тоской.
Рядом с поленницей, под маленькой пластиковой занавеской, прямо на земле стояла жаровня, напоминавшая разрезанную вдоль бутылочную тыкву, – большее углубление для огня, а меньшее и более мелкое для золы. Присев на корточки, Старый Музыкант подтянул к себе почерневшую жаровню и пучком прутьев, связанных сухой лианой, начал выгребать пропитанную влагой золу, похожую на густое тесто. Если тучи разойдутся, церемония призывания духа Макары пройдет сегодня на закате. К закату земля подсохнет, и процессия сможет обойти вокруг храма.
Старый Музыкант прикрыл глаза, продолжая работать метелкой из прутьев. Вокруг гудела и бурлила жизнь. Он давно научился сразу улавливать окружающую обстановку, как другие угадывают жанр и тональность песни по первой фразе. Учитывая, сколько его били по голове в Слэк Даеке, чудо, что он вообще слышит. А сейчас он слышал все. Целый оркестр насекомых гудел где-то под поленницей. Метрах в сорока ревел вздувшийся от дождей Меконг. Прячась под крышей одного из ближайших павильонов, геккон скрипуче повторял:
– Тиккайр! Тиккайр!
На севере, со стороны города, послышался гром. В дальнем углу храмовой территории что-то со свистом рассекло воздух, и послышался дружный шелест листьев, разом падающих с большой высоты. Что-то с глухим толчком ударилось о землю, словно подчиняясь команде грома. Сухая пальмовая ветвь, предположил Старый Музыкант. Недалеко от него два юных послушника на ступеньках своей кот – деревянной хижины на сваях – нараспев, как буддистскую дхарму, заучивали английский урок:
– Меня зовут мыстер Браун. Как вас зовут? Меня зовут мыстер Смыт…
В оранжевых облачениях, но с голыми руками и плечами, этим сочетанием обнаженной кожи и ткани они напоминали Старому Музыканту пару гекконов с оранжевыми пятнами, которых он однажды видел под карнизом своей хижины. Он так и ждал, что послушники скажут: «Тиккайр!», но они без остановки повторяли одно и то же:
– Как поживаете? Спасыбо, хорошо. Спасыбо.
Старый Музыкант не сдержал улыбки: большинству камбоджийцев трудно даются некоторые английские звуки. «Смыт» мог быть легко произносимым кхмерским именем, но никак не мистером Смитом. Глядя на него, нищего старого музыканта, обезображенного и полуслепого, люди, разумеется, не догадывались, что когда-то он бегло говорил на английском. Интересно, примут ли эти мистер Смит и мистер Браун в оранжевых рясах его помощь, если он предложит? Или отнесутся скептически, как часто молодежь к старикам? Он их не винил – юность всегда недоверчива и полна сомнений. Они унаследовали жестокий мир, у них не может не возникать вопросов. Он у них как минимум под подозрением.
– Кде вы живете? Мой доум возле рынька. Мой доум возле рьеки.
Дом, хотел поправить он. Рынка, реки.
В Демократической Кампучии он заставил себя забыть большую часть английского, который учил в молодости, но сейчас, когда английский слышался повсюду, он с каждым днем вспоминал все больше и больше с быстротой и легкостью, изумившими его самого. Часто слово или фраза нарушали течение его мыслей – так камень разбивает гладь пруда, – пуская рябь по поверхности памяти. Так в памяти всплыло английское выражение, которое выучил во время своего недолгого пребывания в Америке осенью шестьдесят первого, в бытность студентом университета, – сердечные струны. Этому выражению его научила женщина, которую он любил.
– Оно могло бы стать прекрасным английским аналогом садиву, – сказала она, положив голову на его обнаженную грудь, когда они лежали на узкой кровати в студенческом общежитии. – Но у твоей лютни только одна струна, единственная.
Она была преподавательницей английского. На уроке он всячески демонстрировал свою способность расслышать «с» в конце слова, что не давалось остальным студентам его группы. Для него этот едва различимый присвист, похожий скорее на вздох, чем на шипящий согласный, означал не просто множественное число, но и множественность мыслей и идей, эхо разнообразия. Лежа в его объятьях, она рассказывала, что означает это выражение и как его использовать в предложении.
