Музыка на вокзале - [46]
Я сел в свой фургон, завел мотор, а она все стояла на месте. Желтая пушистая собака подошла и легла у ее ног. Где-то вдали жгли солому, и огонь колебался, то становясь маленьким, как светляк, то разрастаясь в костер.
— Алтынчач! — крикнул я. — Алтынчач! (Мне очень нравилось это имя.)
Машина уходила, а она все стояла у юрты, стояла неподвижно и тихо махала мне рукой. Наверное, она улыбалась той улыбкой, что я люблю…
Такова история моего поступка, очень «неэтичного», как выразился Сельмаш Микитдинов. Такова история ночного сеанса.
Не знаю, кто «капнул» на меня, но меня обвинили в нарушении трудовой дисциплины, в незаконном использовании кинопленки и прочих грехах…
Сегодня меня будут обсуждать. Но все-таки на целине я не первый день, и я знаю, что делаю. И я думаю, что наши киномеханики и наши чабаны заслужили своей работой на целине с первого дня до нынешних времен право на один внеочередной сеанс».
Так кончалась объяснительная записка Вани Дронова. Было уже поздно, когда Ваня Дронов пришел ко мне.
— Я передумал, — сказал он мне. — То, что я здесь написал, не в счет.
— Почему? — спросил я с удивлением.
— Да ну их всех, буду я еще душу выворачивать! Я это, собственно, для себя написал. Хочу, так сказать, проанализировать. И очень мне нужно, чтобы они судили да рядили.
— Да они поймут, — сказал я. — Что они, не люди, что ли?
— Захотят — и так поймут. — В голосе его была обида.
Собрание состоялось на следующий день… И знаете, что сделали Ване Дронову? Ничего не сделали. Более того, ему чуть не объявили благодарность.
Нет, он не стал читать свою объяснительную записку. Просто на собрание приехала Алтынчач. Она выступила с речью. Она превратила Дронова чуть ли не в героя, которым, рискуя жизнью, ночью отправился проводить среди чабанов культработу.
И все заслушались… Уж Алтынчач кого угодно убедит, можете быть спокойны.
1961 г.
КАРОЛИНА-БУГАЗ
Я бормотал про себя эти строчки и внимательно, пристально глядел на него.
— Что ты там все бормочешь? — лениво спрашивал он и сдувал пену с пива, решительно поднимал тяжелую граненую кружку и пил вкусно, самозабвенно.
Мы сидели в маленьком, открытом кафе на площади Свердлова, около агентства Аэрофлота. Был один из последних, видимо, вечеров московского лета, когда вечерний ветер уже не теплый, не пахнет асфальтом, бензином, солнцем, как в разгар лета, а быстрый, тревожно возникающий и мгновенно гаснущий. И как-то по-особому, как бы уже в прошедшем времени воспринимается летняя взбудораженность центральных улиц, мелькание белых рубашек, открытых платьев, прозрачное цоканье каблуков по ясному асфальту, смех, обрывки разговоров — звуковая гамма московской улицы, особенно приятная после долгой разлуки с Москвой. Я любил это место и притащил сюда своего друга, хотя он уговаривал меня пойти в другое, «нормальное» место, а не в этот «проходной двор», — пойти туда, где можно нормально посидеть, нормально выпить. Я смотрел на своего приятеля с интересом, приглядываясь; мы не виделись, должно быть, лет пять или шесть. Все мы, очевидно, изменились, но он более других, он совершил какой-то невидимый для меня скачок из юноши, из молодого человека, в мужчину. Худое, маленькое подвижное некогда его лицо отвердело, стало крупнее, четче чертами, кадыкастая шея, торчавшая раньше из юношеских ковбоек, теперь налилась, загорела; ворот белой рубашки как обруч перетянул ее. И весь он стал массивнее, плечистее, скупее в словах, баритонистее. Все это, пожалуй, нравилось мне, и шло ему, и было нормально, закономерно: он действительно был не мальчик, а работающий человек, начальник крупной строительной организации. Но только мне не нравились его глаза, не грустные и не веселые, не добрые и не злые, выцветшие, словно после химчистки.
И от этого все его лицо казалось застывшим, неподвижным, как у пассажира, который опоздал на свой поезд и теперь никогда и никуда не уедет.
А вокруг нас в самом центре Москвы шелестел ветер взлетов и посадок; крутолобые, как быки, автобусы системы «Икарус» напрягались и шумели дизелями, уходили, умеряя на улицах центра свой мощный ход, чтобы потом разогнаться на Внуковском шоссе.
— Ну так как же жизнь, старик? — сказал он, допив свою кружку. Вопрос был довольно поверхностный и, Пожалуй, пошловатый, если учесть, что мы не виделись больше пяти лет.
— Нормальная жизнь, старик, — ответил я в тон ему. — В двух словах ведь не расскажешь.
Само это обращение — «старик», принятое теперь всеми, — уже набило порядком оскомину; когда-то, в студенчестве, оно было нам вновь и нравилось своей несуразностью и тем, что так оттеняло наш юношеский возраст. Сейчас же звучало банально и фальшивовато.
— Ну так что, старик, замолчал? Здесь сидеть, по-моему, бессмысленно. Ни выпить толком, ни поговорить. Или пойдем в нормальное место, или поедем ко мне.
Я согласился, и мы поехали к нему, на его новую квартиру где-то в районе Серебряного бора. Квартира была чистенькая и приличная, какая-то очень пустая, и нельзя было определить, кто здесь живет — инженер или делопроизводитель. Квартира не отражала ни пристрастий, ни привычек хозяина. Даже письменный стол, всегда отражающий профессиональные интересы своего владельца, был пустынно чист. Мы сидели втроем с его женой, пили сухое вино, о чем-то долго говорили. Вспоминали мы старых друзей, но скорей не по необходимости, а по традиции.
