Все-таки чувствуется, что уже весна. Ветер совершенно другой — легкий, острый.
Наверху разучивают гаммы. Это Вера из музыкальной школы. Она упражняется каждый вечер. Ее мать говорит, что она необыкновенно способная. Вера очень маленькая и, конечно, в очках, как все вундеркинды. От этих гамм мне не по себе. Они меня одновременно и усыпляют и раздражают.
Все-таки хорошо, что весна… Скоро можно будет ходить без пальто. Когда начиналась весна, я первым в классе приходил в школу без пальто. Это был настоящий праздник. И потом, можно было убегать с уроков, так как главным препятствием была раздевалка…
А самой чудесной была прошлая весна. Мы с Галей ходили каждый вечер в парк культуры, катались на пароходе, сидели на пустой палубе, на холодном, сильном ветру, и целовались. Нам никогда не надоедало целоваться. Мы обычно не успевали на метро и утром вместе опаздывали в школу.
Нас не пускали, и у нас не было другого выхода, как идти в кино.
Была мама. Она недолюбливала Галю. А может, ничего этого не было…
Я уже не школьник, а самостоятельный человек, зарабатываю себе на жизнь. Галя тоже не школьница: она студентка и — как это называется — замужняя женщина…
Нет, все-таки это было!
А наш знаменитый поход в шашлычную! Я продал несколько книг и пригласил Галю в шашлычную на ВСХВ. Я выбирал шашлыки по толстому прейскуранту, где все было написано по-грузински. Я держался как уверенный и знающий человек. С официантом я разговаривал холодно и деловито. Но потом я что-то спутал. Я разозлился и вспылил. В конце концов я потерял от волнения несколько рублей и стал искать по карманам мелочь и давал официанту мелочью. Он презирал меня и Галю. А я презирал его. Мы шли домой, и я молчал. Все было мне противно. А Галя меня тормошила, смеялась и, уходя, сказала:
— Ты — чудак. Зачем ты стараешься показать, что умеешь заказывать. Ты этого не умеешь и никогда не будешь уметь. Но все равно я тебя люблю. А другие делают это легко и уверенно… Но ты не такой.
Я спросил ее:
— Откуда ты знаешь про других?
Она пожала плечами.
Впрочем, она сама не такая. Да и ее муж не такой. Он — молодой физик, у него уже есть кандидатский минимум, и он, по ее словам, гениальный человек. Рассеянный и гениальный, как Альберт Эйнштейн.
Она очень увлекается людьми, она умеет загораться мгновенным безраздельным восхищением. Каждый из ее друзей — талант. Даже волейболист Димка — талант, хотя всем ясно, что он дурачок и пустышка. Только я не талант. Я просто «интересный человек».
Вот эти восхищения меня всегда раздражали. И еще то, что она разыгрывала из себя мальчишку-сорвиголову, «своего парня». Это вроде того, что некоторые женщины ходят в брюках, а им это не идет…
И потом, она все время цапалась с моей матерью. Она считала мать мещанкой… На первый взгляд, она была права. Моя мать любила сентиментальные фильмы, отмечалась каждую неделю в очереди за каким-то гарнитуром и совершенно не переносила, чтобы был грязный пол. Она дала бы мне за пролитое молоко… Но это была моя мать, и я плевал на то, что Галя считает ее чистюлей и мещанкой. Впрочем, Галя все-таки пришла на похороны матери, хотя мы уже были с ней в ссоре.
Она сказала, что будет приходить ко мне каждый день и будет мне готовить. Она умела и любила быть чуткой.
Да, видно, я не засну. Пойти, что ли, погулять? С ребятами не хочется. Будут опять советовать пойти в вечернюю школу, будут говорить: «Ничего, держись молодцом». Они хорошие люди, но зачем мне их уговоры. Я и так молодец, я и так поступлю в вечернюю школу. Только через год, когда привыкну к производству и не буду так уставать.
Куда же пойти? В комнате грязно, отвратительно. Надо все-таки прибрать. И вообще она стала огромная, пустая. Это оттого, что я продал буфет. Гигантский, сверкающий пузатый буфет, похожий на директора нашей школы. Ох, как я мечтал от него избавиться! Но когда продал, комната что-то потеряла. Он всю жизнь был здесь, этот буфет. Я родился — он уже был здесь. Я начал ходить и цеплялся за него. Отец ушел на фронт, и его письма лежали на верхней полке, под какими-то расписными тарелками. Буфет был священным местом, куда мне не было путей. Он запирался на ключ, на большой резной золоченый ключ, который я потерял. За это буфет оценили чуть ли не на 100 рублей дешевле, как вещь «с дефектом». Наверное, я нехорошо поступил, что его продал. Мать бы обиделась. Это был ее буфет. Он всю жизнь жил с нами. Но мне нужны были деньги. А без буфета совсем другая комната. Не мамина. Моя. Грязная, большая, «холостяцкая», как говорят в таких случаях.
Я встал и прошелся по комнате. Пойти, что ли, к Генке? Во мне поселился, очевидно, «микроб вечера». Это Галино выражение. Особый такой микроб, он попадает в организм весной, во время экзаменов, и жжет и гонит на улицу — бродить, слоняться, читать афиши… терять попусту время…
Галя… Пожалуй, я все-таки не удержусь. Пожалуй, я позвоню ей.
«Галя! — скажу я ей. — Здравствуй! Это я».
«Куда ты пропал? Вот чудак», — ответит она.
«Так просто… Я был занят», — скажу я.
«Знаем мы твои занятия», — усмехнется Галя.
«Пойдем в кино? Хочешь? Или в парк… В шашлычную. У меня есть деньги. Я их заработал сам. Будем пить мартовское пиво».
