— А мне сплясать не предвидится? — спросил Митич, месяц назад приехавший на целину из Белоруссии.
— Вам пишут, — сказала она.
— А мне, Аня? — кричали трактористы и протягивали руки, точно от Ани зависело, получат они весточку из дому или нет.
Все ждали писем. А Пашка был в этом вопросе человек незаинтересованный. Мать писала ему по праздникам: Новый год, Первое мая и т. д. А он отвечал с той же частотой плюс Восьмое марта. Но тем не менее Пашка выдвинулся вперед.
— А много ли писем мне? — сказал он.
— Ну-ка поищи, Анюта! — крикнул рыжий. — Интересно, что там нашему Пашке жена пишет.
Все захохотали, и Аня тоже улыбнулась. Пашка был не в восторге от этой шутки, как бы нарочно преуменьшавшей его перед Аней. Но он подыграл рыжему и сказал:
— Интересно, что мне мои детки пишут.
Все снова засмеялись, а Аня сказала:
— Жена вас, видно, забыла.
Странное возбуждение охватило Пашку. Томясь желанием выкинуть бог знает что, говорить какие-то необыкновенно смешные, остроумные, лихие слова и чувствуя, что сейчас его закренит, занесет и он начнет нести всякую чепуху и околесицу, выкрикнул:
— Меня забыть нельзя! Я незабываемый… Я вроде такой незабудки…
— Вроде чего? — удивленно спросила Аня.
Пашке стало жарко и противно от фальшивых, нелепых, похожих на глазированные приторные пряники, немужских слов, которые он только что произнес и слащавый вкус которых он еще чувствовал на губах.
— Слушать надо, — грубым, скрипучим каким-то басом сказал Пашка.
— Тебя послушаешь — уши завянут, — сказал рыжий.
— Помалкивай! — взвинченно и зло сказал Пашка, чувствуя, что если кто-нибудь станет одергивать его или воспитывать сейчас, при Ане, то он немедленно полезет драться.
Но никто не стал его одергивать и воспитывать. Ребята промолчали, и Пашка оценил это и успокоился. Счастливчики, получившие письма, ушли их читать, а те, кому писем не было, с разочарованным видом отправились в палатку досыпать. Кольцо, окружавшее Аню, постепенно истаяло. И Пашка остался с ней один на один.
— Ну, мне пора, — вздохнув, сказала она и встала.
И Пашка понял, что сейчас она уйдет. Не отдавая себе в этом отчета, но желая во что бы то ни стало остановить ее, Пашка сказал тоном привередливого, дотошного клиента, к которому утром пришел почтальон:
— А почему журналы вовремя не приходят?
Аня пожала плечами и сказала:
— У нас здесь, знаете ли, целина. У нас здесь, знаете ли, шоссе нет.
И она сверху вниз посмотрела на Пашку.
Но то ли женское чутье ей подсказало что-то, то ли отнюдь не привередливость прочитала она в выражении Пашкиного лица, но она смягчилась и спросила:
— Какой журнал вы выписываете?
— Во-первых, «Советский экран», — сказал Пашка и добавил, как бы рассуждая с самим собой: — Кино, видите ли, важнейшее из всех искусств…
— Но это во-первых, — перебила его Аня. — А во-вторых, что вы выписываете?
— А во-вторых, газету «Советский спорт», — сказал Пашка. — Я все-таки левого крайнего играю, хотя сейчас и не в форме.
— Скажите пожалуйста! — с каким-то испуганным девичьим выражением сказала Аня. — А журнал «Мурзилка» вы, случайно, не выписываете?
Пашка оторопел, он не ожидал такого удара. Ему ужасно, до боли захотелось схамить, например: «Видали мы мурзилок почище тебя!» Но Пашка понимал, что если он схамит, то он будет дураком. Смешным, оскорбленным, все принимающим всерьез дурачком. А Пашке не хотелось быть дурачком перед Аней. И кроме того, он в упор смотрел на нее и видел черные продолговатые глаза, совсем не злые, не насмешливые, а просто черные, ну, как ночь в степи, что ли, просто черные и очень хорошие — такие глаза он видел в первый раз, может быть, потому, что до этого дня он никогда толком не обращал внимания на женские глаза. «Нет, хамить я не буду, — сказал он себе. — Но я отомщу».
Он еще не решил, как он отомстит. Но, когда он начал решать, другая, шальная, необычайно дерзостная мысль промелькнула в его голове. Сердце его бешено, весело забилось. «Я назначу ей свидание, — сказал он себе. — Да-да, я назначу ей свидание». Он не стал раздумывать, где, когда. Это было неважно. Хоть в Кустанае, хоть в Павлодаре, хоть где угодно? Важно было другое: надо назначить ей свидание и чтобы она согласилась. Чтобы она обязательно пришла. «Как это делают? — думал Пашка. — Как они это делают?» Он думал о взрослых. Он пытался перенять их опыт, он вспоминал, как они говорят и что они говорят в таких случаях. Но он не мог вспомнить, потому что никогда не вслушивался в эти разговоры, во время этих разговоров он выключался, он скучал, как в кино, когда слишком долго показывают производство. И теперь все эти подходы и заходы были им забыты. Какие-то обрывки он помнил, но не мог привести их в систему. Вот точно так же он чувствовал себя однажды в школе: ему досталась теорема, и он не то чтобы не знал ее, он ее представлял, но никак не мог доказать, потому что забыл, с чего все начинается. И потом, сейчас он боялся, что Аня может подумать о нем плохо. Она может не понять, что ему просто хочется побыть с ней, поговорить немножко, походить по степи… Может быть, он даже разоткровенничается с ней и расскажет ей кое-что из своей трудной жизни. С ней, казалось ему, можно говорить обо всем.
