Музыка на иностранном - [8]

— Это вы, да? Этот мальчик? Вы были прелестным ребенком! А это — ваш отец, да? — Она указала на мужчину, который повыше ростом, стоявшего почти вплотную к женщине.

— Нет, отец — вот. А это — Чарльз Кинг. Он был близким другом отца. Сейчас я живу у него.

— А как звали вашего отца?

— Роберт. Роберт Уотерс.

— А эта женщина? Ваша мама? Какая-то она грустная. По-моему, у вас — ее глаза. А на отца вы совсем не похожи.

— Разве? А по-моему, на него я похож больше, чем на мать. Подбородок у меня точно его. — Дункан склонился поближе к фотографии. — Снимок сделан всего за пару недель до его смерти. Он ехал на этой машине.

— Ужасно. Он производит впечатление одаренного человека.

— Так и было. Он был историком.

— А тот, у кого вы сейчас живете, — он чем занимается?

— Чарльз? Он физик. Читает лекции в университете. Думаю, это фотографировала Джоанна, его жена.

— Ага. Вот тут виден краешек ее тени — вот смотрите: на дороге, в самом низу. Это ее голова. Она стояла спиной к солнцу.

Спиной к солнцу. Хотя снимок сделала не Джоанна; их фотографировала Дженни, подруга Чарльза, с которой он быстро расстался. Верней, не расстался, а попросту бросил. Дункан пытался узнать правду о гибели отца — он и в Лондон-то ездил, чтобы посмотреть досье; сейчас архивы были открыты для всех, — но ничего нового не нашел. Он по-прежнему ничего не знал ни о Дженни, ни о расследовании, ни об отравленной страхами и подозрениями череде событий, которая тогда, двадцать лет назад, завершилась падением машины в глубокий овраг — машины, где за рулем был отец. Он по-прежнему ничего не знал — во всяком случае, не намного больше, чем мальчик на помятом снимке.

3

И еще пять месяцев Джиованна не делает ничего. Ей надоела работа — и Франко надоел тоже. Но она не бросает работу и продолжает встречаться с Франко, все равно делать больше нечего. Она представляет себя одинокой старухой в черном. Но Дункану она об этом не говорит, и он возвращается к чтению.

Молодой официант едва дождался окончания смены, чуть ли не бегом примчался домой и только тогда открыл записную книжку девушки. Предложение на первой странице начиналось с середины, словно это было продолжение предыдущего тома, так что он даже не сразу понял смысл слов, написанных ровным и четким почерком, с легким наклоном. Аккуратные и элегантные буквы как бы сторонились друг друга, не желая соединяться. Синие чернила, порывистое начертание. Почерк наводил на мысль о настойчивости, даже о принуждении. В записях явно таился подтекст, требовавший очень внимательного прочтения. Эти значки обещали ответ на некий важный вопрос — но корни их уходили все глубже. На первый взгляд, они вели к свету — но подталкивали во тьму, к затемнению мысли, где мысль становилась бессильной тенью. Эти буквы сначала как будто тепло обнимали — но теплота быстро сменялась прохладцей и равнодушием. Казалось, вот они, здесь — но уже в следующую секунду синева чернил растворялась в странице, и на поверхность всплывали слова, и промежутки между словами были словно мостки между видимым и невидимым, между известным и неизвестным; мостки становились плотнее, и смысл прояснялся — так затягивается рана, так свертывается кровь, так нарастают мозоли на коже. Слова словно по тайному сговору складывались в предложения, а те таили в себе наблюдения, даже знание. Эти предложения только казались бессмысленными, они несли в себе бремя чьей-то вины; в них не было ни предупреждения, ни угрозы, лишь подтверждение того, о чем ты уже знаешь или хотя бы догадываешься. Они постепенно формировали орнамент смысла, строгую иерархию, в которой ни одно предложение, ни одно слово, ни одна буква, написанная синими чернилами, не давали прямых ответов, но намекали, подсказывали, направляли туда, где пути смысла сходились на миг и опять разбегались; и каждая буква, округлая и безмолвная, была и свидетелем преступления, и самой идеей преступления, и это было как непрошеное вторжение незваного гостя, который вдруг начинает ощущать свою сопричастность, и при этом он чувствует, что надо бежать отсюда, пока не поздно, но уже поздно, он слишком далеко зашел; он словно тайный наблюдатель, который не знает, что его видят.

Я уйду из кафе, не заплатив, и он побежит за мной. На улице я брошу эту записную книжку и скроюсь. Он поднимет книжку, сотрет грязь с обложки. Но сразу читать не решится. Он вернется обратно в кафе, где другой официант — которого он ненавидит — посмеется над ним и скажет, что уже назначил мне свидание. И он заберет мою книжку домой, в свою маленькую холостяцкую квартирку, из тех квартир, где женщины изредка остаются на ночь, а утром — из сочувствия — прибираются у него. И спят они с ним тоже лишь из сочувствия, потому что он такой человек — почти все время один, почти все время мечтает; он из тех молодых людей, которые видят девушку в автобусе и воображают, будто влюблены, хотя на самом-то деле им хочется просто с ней трахнуться, но если им это удастся — тут и конец всем мечтам, исполненным самолюбования и всего того, что он себе напридумывал о себе любимом. Так вот, в своей холостяцкой квартирке он ляжет на кровать и благоговейно откроет мою записную книжку, оправдывая себя тем, что в этом вторжении в мои личные записи нет ничего дурного, потому что он будет читать с уважением и восхищением, но по мере того как он будет читать, его возбуждение сменится злостью и бешенством, потому что чем дальше, тем больше он будет запутываться. До него постепенно дойдет, что он — никакой не незримый наблюдатель, что наблюдают за ним самим; что не он управляет событиями, а им самим управляют; что он — не главный герой, а второстепенный персонаж чужой истории. Истории о девушке, которая приходит в кафе, и официант по имени Луиджи — как потом выясняется, он фашист — приглашает ее на свидание, завтра, и она соглашается, хотя сразу понятно, что ему, в общем-то, наплевать, как там пойдет дальше, главное, если она обломает его с постелью, не потратить на нее лишнего. Потому что Луиджи из тех, кто предпочитает трахаться с женщинами, которых не надо долго уламывать; их быстрое согласие ему льстит, а лесть для него — чуть ли не главное в жизни. Это, кстати, вполне устраивает и девушку, потому что для нее Луиджи — всего лишь имя, слово на белой бумаге синими чернилами, — и ей все равно, придет он на свидание или нет и чем они с ним займутся, если все-таки встретятся. Потому что и он, и она — тоже просто случайные персонажи истории, которая вроде бы подводит к некой развязке, подсказывает какой-то ответ или хотя бы намекает на возможность такой подсказки, но потом выясняется, что никакого ответа не будет. Такая история вряд ли понравится тем, кто верит, что в мире есть хоть какой-то смысл; кому обязательно нужно начало, развитие действия и финал; кто, увидев красивую девушку в окне автобуса, думает, что она его не заметила, а потом — каждый день, на протяжении недель — ездит в автобусах этого маршрута в надежде снова ее увидеть, и все эти недели его мысли заняты только выдумыванием вероятных развитий действия и развязок. Но все-таки завтра ты пойдешь за Луиджи, в надежде, что он приведет тебя обратно в историю, которая тебе по душе. Ты пойдешь за ним на расстоянии и увидишь, как они с девушкой встретятся у фонтана на углу, и Луиджи приобнимет ее за плечи, а она не будет ни сопротивляться, ни поощрять его, а потом ты пойдешь следом за ними двоими, горя желанием вмешаться и нарушить их идиллию; ты увидишь, как они подойдут к какому-то дому в трех кварталах от места встречи, и она вытащит из кармана ключ, и все это время рука Луиджи будет лежать у нее на плече, и они войдут в дом, а ты останешься стоять на улице, и будешь смотреть на окна, и терзать себя собственными фантазиями. Через какое-то время девушка выйдет из подъезда одна и быстро пойдет по улице, не глядя по сторонам, и если у тебя получится войти в дом, из которого она только что вышла, что за кошмарная сцена предстанет перед твоими глазами? А если ты бросишься следом за девушкой, какую еще историю она швырнет тебе под ноги? Или представь: ты ее догоняешь и выясняешь о ней все что можно — и что тебе это даст?