Музыка моего сердца - [10]

Бетховен работал над симфонией всю следующую зиму. Третьей частью, вместо обычного менуэта, стала картина веселья. Вслед за игрой ветра затрубили рога в тёмных лесах. На смену сумрачным, неопределённым, тревожным созвучиям пришли звуки ясные и радостные — охота титанов, отдых победителей. А в четвёртой, последней части веселятся народы и пляшут в день торжества. И снова являются знакомые темы: фанфарный сигнал и торжественный марш — напоминание о том, что было в бурном прошлом.

На титульном листе было написано: «Большая симфония, сочинённая Людвигом ван Бетховеном в 1804 году». Наверху стояло посвящение Бонапарту.

Теперь Бетховен не сидел по вечерам без света. Как только майский день превращался в голубые весенние сумерки, он зажигал несколько свечей. Стоя возле пюпитра с пером в руке, он исподлобья поглядывал в угол. Почтенной фрау не было. Она исчезла вместе с сумерками…

* * *

В мае 1804 года Фердинанд Рис нашёл Бетховена за пюпитром, в шляпе, с пером в руках. Тот, вероятно, придумал что-нибудь на прогулке и, вернувшись домой, стал записывать, не сняв шляпы. В комнате был обычный хаос — книги и ноты лежали на полу, кофейник стоял на книжной полке, трость помещалась на рояле, рядом с чернильницей и трубкой, а кисет с табаком лежал под роялем.

— Моё почтение, — буркнул Бетховен, не глядя на Риса. — Что слышно в столице?

— Мейстер Людвиг, — сказал Рис, подойдя поближе к хозяину. — Вы знаете новость? Бонапарт объявил себя императором!

Бетховен перестал писать и несколько минут рассматривал своё перо. Потом бросил перо в горшок с цветами.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что генерал Бонапарт объявил себя императором! Теперь он «его величество император Наполеон».

Бетховен вдруг сорвал с себя шляпу и швырнул её в угол.

— Проклятие! — крикнул он.

Он забегал из угла в угол, вертя головой и пиная ногами мебель.

— Бонапарт тоже обыкновенный человек! Теперь он будет топтать ногами все человеческие права, следовать только своему честолюбию! Он будет ставить себя выше всех других и сделается тираном!

— Мейстер Людвиг, прошу вас, успокойтесь, — говорил Рис, — ведь вам в конце концов до него дела нет…

— Как это? — рявкнул Бетховен. — Как это мне до него дела нет?

Он подбежал к шкафу, порылся и вытащил из него заглавный лист новой симфонии с надписью: «Бонапарту». Он с треском разорвал этот лист сверху донизу и выбросил обрывки в окно.

— Это всё! — кричал он. — Пусть Наполеон завоюет всю Европу, но на мои владения он не смеет посягнуть!

В августе третья симфония Бетховена была исполнена в имении князя Лобковица, под названием «Новая большая симфония эс-дур». Она была посвящена «Памяти великого человека».

Никто никогда не спрашивал Бетховена о том, кто этот великий человек.

Бетховен ни слова не сказал о Наполеоне. Бывший полководец республики превратился для него в фарфоровую фигурку и занял своё место на полке в ряду других фигурок.

Эта симфония была больше, чем Наполеон, больше, чем все дела Наполеона. Она открыла новую эпоху в музыке и стала бессмертной. Это была симфония о человечестве.

У Лобковица слушали симфонию вяло и недоуменно. Она была непомерно длинна и поражала своими взрывами, нарастаниями, поисками и уходами вдаль от основной темы. Даже ученик и друг автора Рис не мог понять, «зачем всё это нужно», и думал, что оркестр князя плохо играет. Князь вежливо поздравил Бетховена, но не сказал ни слова о самой симфонии. Гости перешёптывались о том; что «новая музыка» тягостна и беспокойна, но, без сомнения, сам господин ван Бетховен есть замечательный музыкант, может быть, гений, а гениям свойственны капризы. Бетховен за парадным ужином молчал, что вполне извинялось расстройством его слуха. Гости знали это, но делали вид, что ничего не Замечают. Вечер прошёл принуждённо и скучно.

В начале апреля 1805 года симфония была исполнена публично. При исполнении первой части кто-то крикнул на весь зал: «Готов заплатить ещё крейцер, чтоб перестали играть!» Хлопков было мало, автор не вышел кланяться, публика разошлась быстро.

Вечером Бетховен остался один, как всегда. Перед ним на пюпитре лежала партитура законченной вещи, о которой ему не полагалось больше думать.

Риса он выгнал из дома за то, что наивный Фердинанд пробовал было утешать учителя. Бетховен взял перо и написал под заголовком симфонии: «Героическая».

Несколько минут он стоял возле пюпитра, свесив руки и голову.

Потом вздохнул и уселся возле рояля, подперев кулаком подбородок.

— Итак, — сказал он, — надо работать!

* * *

Жизнь его была полна трудов, мучений, надежд, взлётов и разочарований. Глухота была только одним из ударов, которые на него постоянно сыпались. И может быть, самым тяжким из его несчастий было вечное одиночество.

«Ты уже не можешь жить для себя, — писал он, — ты должен жить только для других. Нет больше счастья для тебя нигде, кроме как в твоём искусстве. О господи, помоги мне одолеть самого себя!..»

Он одолел самого себя. Он не слышал, как исполнялись лучшие его вещи. Он знал, что многое из того, что он создал, станет понятно только будущим, далёким поколениям. Они услышат и оценят.