Музыка любви - [53]

— Я Жоан.

— Жоан? Не знаю я никакого Жоана! Прочь! — Ее испуганный крик разнесся по всему пансиону. — Прочь!!!

Сестры всполошились, бросились успокаивать пациентку, а заодно и остолбеневшего Андреу. Об этих приступах страха и агрессии никто его не предупреждал — только о склерозе и неразговорчивости. Усилием воли он взял себя в руки и снова подошел к Клеменсии, глядящей на него как сквозь стену. Она погрузилась в свой мир. Поцеловав ей руку, он ушел, но какой-то болезненно-острый осколок засел у него в груди, и весь остаток дня он не проронил ни слова.

Так прошел его первый визит. За ним последовали другие, становясь все чаще и содержательнее, — правда, возобновить прерванную беседу об Авроре ему так и не удалось.

Он много узнал об отце из путаных, но неизменно ласковых слов Клеменсии: кто бы мог подумать, что старик умел до такой степени располагать к себе сердца. Подспудно, шаг за шагом, сыновняя любовь возрождалась из пепла через попытки понять, прочувствовать, представить себя на его месте. Он уже не сомневался, что отец был счастлив в последние месяцы жизни и беззаветно любил свою покойную невесту. Клеменсия то и дело извлекала на свет удивительные подробности. Насколько он понял, отец был незаурядным композитором, с чьих партитур могли бы сойти неслыханной красоты концерты, но в музыкальном мире о нем никто слыхом не слыхивал. Как нелепо и несправедливо — ведь кто, как не он, Андреу, один из главных финансовых покровителей театра Лисео и Дворца музыки, мог бы поспособствовать его успеху. В один из моментов просветления Клеменсия рассказала ему о существовании по меньшей мере двухсот неизданных сочинений отца, посвященных Соледад, — неизвестно только, что с ними теперь сталось. Ей довелось послушать несколько вещей, сравнимых, по ее мнению, с шопеновскими по изяществу и тонкости чувств, а по драматическому накалу — с произведениями Бетховена. Поминала она и океанский лайнер, на борту которого Жоан якобы пересек Атлантику, но очень уж невнятно и туманно. Иногда Андреу посещала мысль, что ее полусвязный лепет может не иметь никакого отношения к действительности, но, поскольку больше надежде цепляться было не за что, он все же предпочитал ей верить. Тем более что привычка навещать старушку пустила в его душе глубокие корни: раз в неделю он позволял себе отвлечься от мира крупного бизнеса с его совещаниями, зваными приемами, коктейлями и интригами. Между ним и одинокой Клеменсией крепла взаимная привязанность, незаметно размягчающая его сердце. Хоть кому-то на этой земле он дорог просто так.

В этом году осень пришла рано, расплескивая багрово-охряные краски и щедро осыпая золотом тех, кто упрямо продолжал посиделки на парковых скамьях и открытых террасах в последних лучах солнышка. В пансионе Бонанова поспешно закрыли проходы во внутренний дворик, и старики, укутав пледом измученные ревматизмом ноги, наблюдали за течением жизни через огромные окна. Дожди усугубляли одиночество, деревья сбрасывали листву перед подслеповатыми глазами, забвение порождало забвение, и оставалось только с тоской ждать весеннего тепла. Визиты становились все реже, и Рождество готовило постояльцам Бонанова разве что пустяковый подарок, пригодный лишь для успокоения совести равнодушных родственников. Одна Клеменсия Риваденейра не замечала, как неумолимо летит время: к ней все ходили да ходили.

До самого конца года Андреу и Аврора, каждый в своем режиме, не переставали навещать ее. Аврора изобрела метод пробуждения ее памяти — всякий раз баловала Клеменсию колумбийскими деликатесами: оказалось, через вкусовые рецепторы можно проложить тропинку в прошлое и выманить на свет драгоценные эпизоды, пережитые за годы дружбы с ее матерью, — некоторые Клеменсия доверчивым шепотом излагала ей на ушко, краснея, как юная барышня. Однажды, допивая горячий шоколад, принесенный Авророй в термосе, и подбирая ложечкой растекшийся сыр со дна чашки[14], она припомнила пословицу:

— Любовь без поцелуев все равно что горячий шоколад без сыра...

— А любовь без рассудка все равно что мясо без соли, — машинально ответила Аврора фразой, слышанной от матери.

— Знаешь, Соледад... Самое незабываемое в моем Элизео — его неугомонные руки, вечно шарившие у меня под юбкой в поисках... цветочка. — Тут Клеменсия лукаво потупилась, как девчонка, пойманная на шалости. — Ах... мы предавались страсти, себя не помня, пока не послышались шаги черной жницы с косой. Это и есть любовь, а не то, что показывают в этом безмозглом ящике — Она кивнула на телевизор. — А ты? Доколе будешь любовь откладывать? Пока тобой черви не примутся закусывать? Довольно, не тяни! Будто не знаешь, что время — стервятник, кусочек за кусочком крадет у нас жизнь... А есть еще немножко? — Клеменсия протянула чашку. — Вкуснота, оторваться невозможно.

Аврора уже усвоила, что главное для поддержания осмысленной беседы — добавка, и потому всегда приносила двойную порцию; едва кончались яства, тут же отключалась и память.

С наслаждением причмокивая, Клеменсия продолжила:

— Подумай только, как поздно ты его нашла. Всю жизнь ждала, когда сможешь назвать его своим. Ах, душенька, глупой курицей будешь, если упустишь такое блаженство. Вот сейчас — что ты со мной время тратишь? Ступай! Не откладывай на завтра того, с кем можно лечь сегодня. Принесешь мне снежки с курубой в следующий раз?