Музыка любви - [13]

— Жоан? — тихо промолвила Соледад, старательно подчеркивая свой акцент. Своеобразный, мелодичный акцент колумбийской девушки.

Молча он присмотрелся к ней, в одно мгновение преодолевая десятилетия, отделявшие его от этого ангельского голоса, отбрасывая мертвые, безликие годы, разрывая покровы забвения...

— Соледад?..

Глядя в окно поезда, Жоан Дольгут прощался со своей страной, считая убегающие назад телеграфные столбы. Птицы, нахохлившиеся на проводах, казались ему бесконечными строчками вопросительных знаков и многоточий. Он покидал родину впервые в жизни и не по своей воле.

Дым паровоза висел над горизонтом, словно окутывая туманом все, что осталось позади. Отец устроил Жоану побег, и он — почтительный и послушный сын — бежал. До сих пор у него не было времени ощутить страх... до этого самого момента. Механический перестук колес начинал действовать ему на нервы. В монотонном тарахтении мальчику слышался назойливый вопрос: 'Ты куда, ты куда, ты куда?», — и он не знал, что ответить. Он пытался занять себя, разглядывая лица пассажиров, угадывая их профессии, пересчитывая картонные коробки и деревянные ящики, беспорядочными кучами сваленные на полу. Когда поезд останавливался пополнить запасы воды, Жоан пользовался случаем, чтобы осмотреть вагоны первого класса. Непринужденно прогуливаясь по проходам, он с любопытством заглядывал через приоткрытые двери из матового стекла в купе с удобными диванчиками. На полках красовались роскошные кожаные чемоданы, так непохожие на пыльные тюки в третьем классе. В этих вагонах все выглядело иначе. Женщины в нарядных летних шляпках вели беседы и беззаботно смеялись, словно не было в мире никакой войны. Солидные мужчины в безукоризненных костюмах курили сигары и обсуждали все на свете, за исключением политики. Эти пассажиры жили своей жизнью, непонятной Жоану. Хотя война уже началась, он чувствовал, что началась она только для таких, как он. Возвращаясь в свой вагон, он снова видел перед собой неприкрытую нищету и полные тревоги глаза попутчиков.

Он опять прильнул к стеклу, увлеченно разглядывая расстилающиеся вокруг пейзажи — поезд пересек французскую границу. Жоан с нетерпением ожидал, что вот-вот почувствует разницу. Но ничего не менялось. Точно так же зеленела листва под таким же лазурным небом, как в родной Барселоне. Раскидистые деревья давали такую же щедрую тень, как под небом Каталонии. Оранжевые лучи заката золотили пастбища, стада и черепичные крыши, точь-в-точь как в деревне Рупит, где он иногда проводил лето. Соседняя страна ничем не отличалась от его земли, кроме предстоящего кровопролития. Французы пока хранили сокровище, которое испанцы уже потеряли, — мир.

У него сводило желудок. Он пытался унять голод, время от времени отпивая глоток воды из фляги и вызывая в памяти последние минуты, проведенные с отцом. Отец был человеком простым и порядочным, он понимал чувствительную натуру сына и поддерживал его как только мог. Жоан гордился им. Он знал, что мать с отцом любили друг друга до безумия и бедность не мешала их счастью. Когда мать умерла, Жоан придумал, как им с отцом сохранить в памяти ее образ, — исполняя ее любимую Вторую сонату Шопена.

Так он и продолжал свой путь, то предаваясь воспоминаниям, то размышляя, то погружаясь в дрему, то просыпаясь, в очередной раз ударившись головой о стенку. Голод терзал его все сильнее и настойчивее. Молодой организм заходился безмолвным криком, требуя хоть какой-то пищи. Но все свои скромные запасы съестного Жоан давно отдал соседке, путешествующей с младенцем на руках и двумя изможденными ребятишками.

Когда 31 июля 1936 года Жоан Дольгут прибыл в Кань-сюр-Мер, он и представить себе не мог, что все самое трудное у него еще впереди.

Деспотичные тетушки сразу же показали себя во всей красе: улыбки оголодавших гиен и затхлый запах дешевой косметики, которая делала их неприятные лица еще более отталкивающими. В тот же вечер они четко изложили ему условия проживания. Они предоставляют ему крышу над головой, а взамен от него требуется выполнять всю работу по дому. Его отвели в старый сарай, откуда он собственноручно вытащил полусгнивший соломенный тюфяк и приволок в кишащую клопами каморку на чердаке, где ему отныне предстояло жить.

Жоан вставал на заре и принимался за хозяйство. Пол в доме он успел оттереть до блеска, но его все равно заставляли целыми днями стоять на коленях с тряпкой и цинковым ведром. Голыми руками он чистил ватерклозет, с корзиной грязного белья ходил в общественную прачечную на площади под свист и насмешки местных мальчишек. До позднего вечера гладил выстиранное, а затем в уголке на полу ужинал, ел свою стряпню, попутно выслушивая брань и упреки.

Но серая тетрадка в линейку осталась при нем, и музыка не переставала звучать в его сердце. Чтобы не забывать о своем призвании пианиста, он за работой про себя напевал сонаты — иногда Бетховена, иногда Шопена. Так ему легче было переносить несправедливость. Он изливал душу в письмах к отцу, которые не посылал, поскольку денег на почтовые расходы у него не было. Первая весточка от отца пришла с трехмесячным опозданием. Затем Жоан еще какое-то время изредка получал письма, в которых отец избегал тешить его надеждой на возвращение. В последнем Жоан прочел, что многие артисты и художники уезжают искать убежища за границей и что восприимчивым людям лучше держаться подальше от ужасов войны, дабы их сердца не очерствели, не заразились ненавистью. Больше писем не было. Жоан понимал, что война затрудняет сообщение, и надеялся, что рано или поздно сможет возобновить переписку с отцом. В тех немногих посланиях, что ему с трудом удалось отправить домой, он ни словом не обмолвился о своих переживаниях, сознавая, что этим только расстроит отца, который все равно ничем не может ему помочь.