Музыка и тишина - [167]

Маркус прикладывает ухо к уху Питера Клэра и прислушивается. Он слышит треск разрываемой ткани, словно существо кусает сбрую, стараясь впиться зубами в кожаные ремни.

Маркус видит, что раненый крепко сжимает руку Эмилии. Он понимает, что надо спешить. Он кладет руки на плечи Питера Клэра и, почти касаясь ртом его уха, начинает что-то шептать в него.

Сперва музыкант не чувствует ничего, кроме дыхания мальчика на своей щеке, но затем слышит едва уловимый звук, тончайшее пианиссимо, которое музыкальным тоном отражается в его голове.

Все трое абсолютно неподвижны — голова к голове, словно сообщают друг другу важную тайну.

Вскоре Маркус замолкает и прислушивается. Даже в теплом свете свечи его лицо необыкновенно бледно, над верхней губой блестят капельки пота.

— Глубоко, — бормочет он. — Пропала. Но я буду звать…

Звуки, которые издает Маркус, становятся громче.

— Я нашел ее, — наконец говорит он. — Она меня слышит.

Слышит и Питер Клэр; он слышит шум, похожий на журчание реки, и поток этой реки выносит в рот Маркуса скользкое, блестящее тело уховертки.

Маркус чувствует, как оно падает ему на язык, существо, плененное во тьме, старавшееся прогрызть себе путь на волю, существо, которое кроме него никто не мог увидеть, никто не мог услышать. Он поднимает руку, спокойно выпускает его на ладонь и показывает Эмилии и Питеру Клэру.

На щитке существа видна кровь. Его тонкие усики ловят в воздухе источник света. Эмилия и Питер Клэр впиваются в него изумленным взглядом. Затем Маркус подходит к окну и протягивает в него руку.

— Уховертка^{113}, — говорит он, — ступай в ночь. — И когда уховертка уползает, поворачивается к лютнисту. — Теперь ваша рана заживет, — говорит он.

Питер Клэр едва успевает поблагодарить Маркуса, как тот ложится на твердый пол и засыпает, как путник, который за ночь прошел под луной многие и многие мили.

Эмилия берет с кровати одеяло, укрывает им брата, но не может уйти из комнаты. Она говорит себе, что должна присмотреть за Маркусом, и Питер Клэр соглашается: за таким кудесником, как Маркус Тилсен, надо присматривать до наступления утра.

Итак, Питер Клэр и Эмилия ложатся рядом на кровать и ждут, когда наступит рассвет. Он говорит ей, что после венчания они отправятся в Англию и поплывут в Харвич, где отец и мать с нетерпением ждут его возвращения. Он говорит, что на улице, которая ведет к церкви Св. Бенедикта Целителя, будут цвести каштаны. Он говорит:

— Нам предстоит долгое плаванье, Эмилия, но я знаю, что мы его одолеем.

Третий день мая

По обеим сторонам дороги, по которой Джордж Миддлтон в открытой карете едет венчаться, каштаны кивают ему похожими на свечи соцветиями. Глядя на тяжелые белые цветы, на зеленые перчатки листьев, он размышляет о том, что год за годом эти деревья своим пышным парадом, казалось, склоняли его к ответу, но он его не находил. И вот теперь у него есть что им ответить. Он говорит своему шаферу полковнику Роберту Хетерингтону, который сидит рядом с ним:

— Так вот, Хетерс, ответ прост: Да!

Полковник Хетерингтон открывает рот, чтобы осведомиться, к чему относится это неопределенное «Да», но решает не брать на себя липший труд. В день венчания все мужчины немного не в себе, и Джордж Миддлтон, некогда такой надежный и довольный своей холостяцкой жизнью, на поверку оказался легкой добычей для стрел Амура. Он не только рассказывает истории о том, как его вернул к жизни кочан капусты, который его невеста положила ему на живот — он зовет ее Маргариткой, хотя ее имя Шарлотта, — но и потратил на новое убранство ее будуара куда больше денег, чем на пополнение своего леса живностью для охоты. Он сказал, что никто на свете не может его так рассмешить, как она, и однажды ради нее пригласил играть у себя на вечеринке целый табор нечистых на руку цыган. В конце концов, со временем Джордж Миддлтон снова станет самим собой, но сейчас он совершенно безумен.

Если бы Джордж Миддлтон и узнал, как посмеивается над ним его шафер, то не обиделся бы. Он бы с готовностью признал, что влюбленные безрассудны и что падкое до развлечений светское общество любит делать из них шутов и смотреть, как они, подобно Икару, неуклюже падают с небес на землю.

Но, как всякий влюбленный, он уверен, что его любовь к Шарлотте Клэр будет длиться вечно. Свадьба, думает он, это не конец, а начало. Впереди тысяча ночей дурачеств с Маргариткой, сотня летних пикников в Кукэме, где на зеленых лужайках сначала появятся элегантные коляски с младенцами, потом зазвучат детские голоса, звонким эхом летящие в небо Норфолка: мальчики будут гоняться за мячами, девочки прыгать через скакалки.

Джордж Миддлтон так ясно видит эти картины, словно они уже стали явью. Карета останавливается перед церковью Св. Бенедикта, жених пожимает руки ожидающих его друзей, и на лице его сияет такая нелепая улыбка, что один из них, Сэр Лоренс де Вер (который сам недавно женился на овдовевшей итальянской Графине, ныне беременной пятым ребенком), разражается хохотом и говорит:

— Рад видеть, что вы находите это забавным, Миддлтон, ведь так оно и есть!

В прохладных каменных стенах сумрачной церкви ждет Шарлотта; она поднимает фату и оборачивается к своему «Дорогому Джорджу». Ее отец предлагает ему взять руку невесты. Джордж Миддлтон, движимый страстным желанием поднести эту руку к губам, немного грубо хватает ее, и из его горла вырывается звук, похожий на крик, какого от него никто прежде не слышал. Он видит, что на лице Хетерингтона появляется тревожное выражение и что даже Шарлотта, которую трудно удивить каким-нибудь его словом или выражением, бросает на него испуганный взгляд. И он думает: одному Богу известно, что это было, но мне показалось, что у меня кричит сердце.