Музыка и тишина - [134]

— Терпение, дорогая, — говорит Эллен, когда в Хорсенсе они садятся на корабль. — Ничего не дается без доли страдания.

Но на море качка, и Вибеке смотрит, как черными волнами вытекает содержимое ее желудка, чувствует, что кожа ее становится подобной коже покойника. Ей чудится, будто она умирает в этом холодном морском мире, в этом соленом преддверии ада, который отделяет одну часть Дании от другой, и у нее такое чувство, будто она всегда и была здесь — в некоем срединном пространстве между отъездом и прибытием. Она служила Кирстен в ожидании лучшего места, которого ей так и не предложили. Она подчинялась режиму Эллен, поскольку верила, что план Эллен стоит того, и вот теперь она не знает, принесет ли он исполнение ее надежд или оставит ее ни с чем. И какой-то частицей своего существа, не занятой малиновыми пирогами и ванильными пирожными, она надеялась встретить любовь. Но на сей предмет Эллен всегда была очень сурова. «Вибеке, — строго говорила она, — любовь в мой план не входит».

Корабль плывет, вздымаясь на волнах, гонимых западным ветром.

За ним летят морские птицы — пронзительный неугомонный хор, серо-белый на фоне белого неба.

Часть третья Тихая весна, 1630

Карл I, Король Англии, делает запрос

Ему доставляет удовольствие стоять неподвижно.

Когда солнце начинает согревать стекла, он любит остановиться перед одним из окон в Уайтхолле, смотреть вниз и наблюдать за снующими по двору людьми. Иногда какой-нибудь мужчина или женщина, словно невзначай, посмотрит вверх, поскольку известно, что таким способом можно мельком взглянуть на Короля, неподвижно, подобно тени, стоящего в высоком окне.

Эта привычка стала постоянным предметом разговоров во всем дворце.

— Вы его видели?

— Однажды видел.

— О чем он думает?

— Как знать?

Искусством ходить он овладел лишь к семи годам. И хотя сейчас, в свои тридцать лет, он держится очень величественно, в его походке заметна память о трудах и унижениях детства, некоторая осторожность — не хромота, а скорее явная неохота ставить одну ногу перед другой.

У окна он не делает никаких движений и не говорит. Придворные знают, что, когда спина Короля столь решительно обращена к комнате, его лучше не беспокоить. Им известно, что эта спокойная поза и молчание целительны для его духа. Ведь если ходьба до сих пор доставляет ему неудобства, то и выразить свои мысли простыми словами для него немалый труд. И не потому, что он не знает, что сказать; а лишь потому, что он не способен произнести то, что хочет сказать. Сам с собой он может говорить очень ясно и красноречиво. Так же красноречиво он может говорить с Богом, которого полагает за близкого родственника, посвященного во все причуды и хитросплетения его ума. Но высказать свои мысли подданным — напряжение выше его сил. Иногда он даже начинает заикаться.

Что же до мыслей, устремлений, начинаний или даже гениальности простых смертных, то Король Карл I Английский личному присутствию при муках творчества предпочитает лицезрение их плодов: доведенное до совершенства математическое уравнение; сонет, чей ритм по четкости не уступает биению пульса; портрет, завершенный и выписанный до последней нити воображаемого кружева; исполнительское мастерство музыканта, отмеченное чистотой и безупречностью. Видение художника, до обретения окончательной формы, обычно сопровождают смятение, порывы. Но Король не желает быть их свидетелем. Лишь потом, в тишине, будет он восхищаться тем, что видит или слышит. Его Парадные комнаты забиты произведениями мастеров Ренессанса. Его любовь к картинам Караваджо^{101} сродни поклонению. Иногда он указывает на тонко выписанную протянутую руку, блики света на вазе с фруктами и безмолвно предлагает другим опустить глаза или преклонить колени перед гением художника.

В бурлящем, беспорядочном мире лондонских улиц и набережных, в мире, из которого почти полностью изгнаны тишина и спокойствие, ходят по рукам рукописные копии пуританского памфлета с критикой «Совершеннейшего Карла, безрассудно тратящего миллионы фунтов на суетные украшения, безнравственные картины и мраморы с отбитыми носами»; большинство из них случайно или намеренно роняются в грязь или ветром сдуваются в воду, по каковой причине даже отголосок сплетен об их содержании еще не дошел до этого недоверчивого, одинокого в своей божественной утонченности человека.

Однако следует заметить, что, если бы в один прекрасный день они дошли до него, он не счел бы их достойными внимания. Ибо он свято верит в то, что суверен и его подданные — это «совершенно разные вещи», один всегда непознаваем для других. Он Король, ибо его избрал Бог; никто не властен это изменить, и никто не может осуждать его поступки. Поступки памфлетистов тревожат его меньше — гораздо меньше, — чем несколько пылинок, которые он изредка находит на своем зеркале. Он ненавидит пыль и старается никогда не касаться ее пальцами.

Взгляд Короля скользит по всей длине собственного длинного носа и останавливается на дворе, где недавно посадили липу, где взад-вперед ходят люди, занятые своими делами. Он наслаждается этими минутами. Не написать ли, думает он, оду под названием «Хвала окнам»?