Музыка и тишина - [131]

Но эти слова на нее не действуют. Она говорит мне, что я «всю жизнь была испорченной», что профукала свою Удачу и пропустила сквозь пальцы все, что когда-то имела. Все это Правда, но мне от того не менее больно. Матери не должны говорить Дочерям подобные вещи, наоборот, должны стараться им помогать. Я говорю Эллен, что она Злая и Ненормальная Женщина и что близок час, когда я выставлю ее из Боллера, как выставила Эмилию, потому что не могу жить рядом с людьми, которые меня не любят. Но она только улыбается своей Лисьей улыбкой.

— Не бойся, Кирстен, — говорит она. — Очень скоро мы с Вибеке уедем в Копенгаген и оставим тебя Совсем Одну.

Сознание близкого Полного Одиночества повергает меня в самую жестокую Печаль.

Я Женщина, для которой одиночество невыносимо. Я родилась с жаждой Общества и смеха.

Что мне делать, если Король Густав не пустит меня в Швецию?

Я думаю, что убью себя. У меня есть белая баночка Яда, но сознаюсь, что при мысли принять его меня бросает в дрожь, потому что я не знаю, что случится потом: будет он Абсолютно Смертельным, или меня вырвет, и я буду в мучениях валяться на полу лишь затем, чтобы в конце концов снова вернуться к Жизни. Риск может быть слишком велик. Пожалуй, мне придется сходить к какому-нибудь меланхоличному Ученому, чей Мозг набит Знаниями-Наготове, и спросить его, какие изобрели средства для того, чтобы человек мог Надежно, но без Боли и Страдания лишить себя Жизни. Я даже представить себе не могу, что это за средства. Разве что выстрелить в рот из Мушкета. Но достаточно ли длинные у меня руки, чтобы поднять мушкет, направить его на себя и ненароком не отстрелить себе левую ногу или проделать большую дыру в стене. И тем не менее я полагаю, что, хотя Смерть и представляется нам Простым Делом, она может быть вовсе не такой простой, особенно для тех, кто ее ищет, поскольку именно в том, чего человеческое сердце ищет и жаждет, нам и отказывают.

Итак, я страдаю от приступов Ужасного Горя и Скорби, каких мне не приходилось переживать за тридцать один год моей жизни.

В маленькой Доротее я не нахожу никакого утешения. Хоть цветом волос она и напоминает Графа, в остальном между ними нет ни малейшего сходства. Она точно такая же, Как Все Младенцы, то есть: уродливая, вонючая, косоглазая, плаксивая, беспокойная, злая и Отвратительная. Когда, еще до ее рождения, я заявила, что буду ее любить и лелеять, то, думаю, на время забыла, что такое Младенец, что все они меня ужасно раздражают и я с удовольствием положила бы их в рыбный котел, сварила на плите, а потом съела бы их нежное мясо за ужином.

Раньше я находила утешение в Эмилии — в ее разговоре, в ее Свежести и в наших маленьких Развлечениях, — но она уехала.

Вчера вечером мне попались на глаза два разрисованных яйца, которые она подарила мне на Рождество. Я тут же схватила их и хотела выбросить вместе с ненужной бумагой, сломанными перьями и пеплом из камина. Но затем из-за этого намерения у меня началось какое-то удушье, и я почувствовала, что на глаза мне наворачиваются сентиментальные слезы; поэтому я просто положила яйца в ящик вместе со старыми рисунками цветов, которые летними вечерами мы делали в Росенборге и которые я сохранила, хоть и не знаю зачем.

Я, конечно, понимаю, что к этому времени под скорлупой яйца уже стухли, но их разложение еще скрыто под красивой Внешностью. Мне хочется с Кем-Нибудь об этом поговорить и отметить, насколько состояние этих яиц похоже на состояние многих Людей, которые могут быть красивыми внешне, как я когда-то, и целиком испорченными внутри.

Но в Боллере нет никого, с кем я могла бы поделиться этими наблюдениями. Ни в голове моей Матери, ни в голове Вибеке не найти и капли Философского Любопытства.

О простынях и канавах

Когда зима почти кончается и во Фредриксборге на озеро возвращаются цапли, когда весна посылает одного или двух отважных гонцов возвестить о своем прибытии, Король Кристиан отправляется в путешествие по своему королевству, дабы посмотреть, что происходит в его землях.

Он едет за пределы владений короны (где крепостное право давно объявлено вне закона и крестьяне получают за свой труд плату деньгами или натурой) на огромные просторы посевных полей и лесов, которые еще находятся в руках знати, где землевладельцы делают все, что им заблагорассудится, и вознаграждают своих работников по собственному усмотрению, отчего в одном имении мужчины и женщины могут жить в тепле и довольстве, а в другом (соседнем) голодать и ходить в лохмотьях.

Королю Кристиану хотелось бы провести всеобщий закон против Vornedskab — института крепостного права в Дании, — но его власть не абсолютна, как у Короля Англии; ни один закон не может вступить в силу до тех пор, пока его не утвердит Ригсрад. А в нем заседают представители земельного дворянства, которые, получив на рассмотрение проект закона, не преминут вспомнить, каким огромным количеством далеров, сколькими пудами зерна, сколькими головами овец и свиней им придется пожертвовать ради того, чтобы содержать в достатке людей, которые родились для тяжкого труда и страданий и которые в результате могут стать требовательными и мятежными. Итак, Vornedskab продолжает существовать, и во власти Короля лишь совершать ежегодные поездки, смотреть на принесенные зимой беды да разбрасывать скиллинги на талый снег.