Это была неправда. Я не улыбался. Я просто молчал.
— Дай-ка дневник, — сказал отец.
Я принес дневник. В дневнике у меня все было в полном порядке — одна четверка по английскому и ничего больше. За дневник я был спокоен.
— Та-ак… — сказал отец.
— Я теперь не знаю, чему верить, — сказала мама. — Может быть, он уже и отметки подделывает?
— Ну уж! — сказал я. Зря я не удержался.
— А что «ну уж»? Что «ну уж»? — сразу закричала мама. — Вчера ты обманывал меня и не ходил в школу. Завтра будешь подделывать отметки в дневнике — что тут удивительного?
Я опять замолчал. Мне нечего было возразить.
— Ну вот что, братец, — сказал отец. — Я хочу, чтобы ты членораздельно объяснил: почему ты не ходил в школу? Были же у тебя какие-то причины?
— Какие у него причины! — сказала мама. — Связался, наверно, с плохой компанией!
— Так в чем же дело? — повторил отец.
Неужели он сам не понимал, в чем дело? Неужели так трудно было догадаться?
Не мог же я рассказать ему, что сегодня на переменах я даже не выходил из класса — боялся, что меня начнут расспрашивать об отце! Не мог же я рассказать ему, как на уроке литературы, когда учительница вдруг произнесла слово «академия», у меня тут же ухнуло и полетело вниз сердце, потому что мне показалось, что в тот момент все разом посмотрели на меня и подумали о моем отце, и я долго еще не решался поднять глаза, хотя, конечно, то, о чем говорила учительница, не имело никакого отношения ни ко мне, ни к моему отцу… Мог ли я теперь рассказать ему об этом?
— Значит, будем молчать? — спросил отец. — Не думал я, что ты такой упрямый.
— Утром я промолчала, пощадила его при Эле, — сказала мама, — хотя у меня было такое состояние, будто меня ошпарили. Но я промолчала. Думала, что он оценит. А он не понимает, оказывается, когда с ним обращаются по-человечески…
Не надо было ей сейчас говорить об этом, не надо. Я все понял, я все оценил, тогда утром я готов был расцеловать мою маму, но зачем теперь она сама напоминала об этом?
— Язык ты, что ли, проглотил? — уже раздражаясь, сказал отец. — Долго мы еще будем играть в молчанку?
— У папы и так неприятности на работе, — сказала мама, — а ты…
И тут я не выдержал.
— А что, я виноват в этом, что ли? — сказал я.
— Как ты смеешь так говорить с отцом! — закричала мама. — Замолчи сейчас же!
— Пожалуйста, — буркнул я. — То говори, то молчи…
— Не смей хамить матери, — сказал отец.
Я и сам понимал, что грублю, и грублю напрасно, зря, но уже не мог остановиться. И правда, разве я был виноват в отцовских неприятностях? Разве я ездил в Москву? Разве я не попал в академию? Разве я сдавал экзамены? Почему, когда я приношу двойку, никто мне не говорит: «Не трогайте его, не беспокойте, у него и так неприятности в школе…»
— Могу и совсем не разговаривать! — сказал я.
— Убирайся к себе в комнату! — крикнула мама. — И подумай как следует о своем поведении!
Вообще мама нередко кричит на меня и говорит всякие ругательные слова, не церемонится со мной, но и отходит, успокаивается потом быстро, а вот отец, если рассердится, это хуже, это надолго.
Я посмотрел на отца — не скажет ли он еще что-нибудь. Но он молчал.
Тогда я пожал плечами и пошел к себе в комнату.
Я взял с полки веселую книгу про капитана Врунгеля и стал читать. Может быть, я и правда бесчувственный человек, как говорит иногда моя мама, но сейчас не хотелось мне думать ни о чем серьезном.
Я слышал, как в соседней комнате совсем тихо, почти шепотом, разговаривали между собой мои родители. Наверно, советовались, что делать со мной дальше.
Не успел я выскочить на большой перемене из класса, как столкнулся с нашей пионервожатой Людой.
— Серебрянников, — сказала Люда, — ты не забыл?
— Что? — спросил я.
— Как что? Пригласить своего отца! Мы же договаривались!
Только этого мне сейчас и не хватало!
Я, и верно, совсем забыл. Времени-то прошло дай бог сколько! Это еще в прошлом году мы придумали — приглашать на наши сборы по очереди своих родителей. И пусть каждый расскажет самую интересную историю из своей жизни. Я тогда кричал громче всех, я даже не против был, чтобы мой отец выступал самым первым. Не мог же я тогда знать, что все так обернется.
— Он не может, — сказал я Люде.
— Почему это?
— Потому что не может, — повторил я. — Он сейчас очень занят.
— Но мы же договаривались!
— Мало ли что договаривались! А теперь у него есть дела поважнее, понятно?
— Понятно, Серебрянников. Это несерьезный разговор, — тоном учительницы сказала Люда. — Я сама поговорю с твоим отцом.
— Пожалуйста! — Я пожал плечами. — Никто не запрещает.
Вот как все получалось теперь — шиворот-навыворот. События, которых я раньше ждал бы с нетерпением и радостью, теперь приносили мне одни огорчения, стыд и неприятности.
Я был уверен, что Люда не доберется до моего отца, постесняется его беспокоить, но она оказалась настойчивей, чем я думал.
Люда все-таки позвонила отцу по телефону. Правда, сделала она это не сразу, и прежде чем этот телефонный звонок раздался в нашей квартире, произошли еще некоторые новые события…
