Мужняя жена - [7]

Апрель поворотил уже на вторую половину, и Герману невмочь стало сидеть взаперти в богадельной избе. Долгой, как крестный путь, показалась зима старому бобылю. Он сиднем сидел у окошка, томясь по весенним дням, и такая на него^; иной раз тоска нападала, что хоть в гроб ложись. Его манило прочь отсюда, он хотел побывать в деревнях, повидать людей, которые покуда еще в своем уме. Тут, в богадельне, почти все старцы полоумные. Даже если они и не были такими, то, попав сюда, скоро из ума выживают. А он, Герман, еще рассудка не лишился. Он все понимает, и оттого ему тут горше, чем другим. И с рассветом первого весеннего дня берет он свою палку, узелок с одеждой и отправляется в путь.

Он ходит по крестьянским дворам, живет у мира на постое — неделю у одного хозяина, неделю у другого. Просить подаяния ему не приходится, он и так получает все, что ему надобно. Мирского подворника люди принимают, не прекословя. Ему поручают какую-нибудь работу полегче, так что даром хлеба он не ест. С ночлегом у него забот не бывает. Летом он спит на сеновале или в хлеву, если в избе нет места.

Благословенно будь, лето красное, с благодатным ласковым теплом! Проклята будь, зима лютая, с жестокой стужей, которая, словно волчьи когти, терзает старую зябкую плоть. Стынет старческая кровь, долги холодные ночи в богадельной избе с погасшим очагом. Да и дни тут немногим лучше, безрадостные, похожие один на другой. Само собой, каждое третье воскресенье является пастор и проповедует нищей пастве о благодати небесной, которой неимущему куда легче удостоиться, чем богатому. Да, бедняку из лидахультского приюта царствие небесное, можно сказать, обеспечено. Жаль только, что нельзя заполучить хоть каких-нибудь благ и на этом свете. Германа мало утешает благодать, которую сулят на небесах. Уж очень он охоч до всего земного. Ему лучше других нищих ведомо, чего они лишены тут, в богадельной избе. Он знает о мирских утехах из первых рук, потому что сам вкусил их полной мерой.

Герман получил в наследство четверть земельного надела и тысячу далеров в банке. Столько добра человеку вовек не прожить — говорили ему. И он, само собою, думал, как другие: такому богатству несметному конца-края не будет. Твердо веря в это, он жил весело и беспечно. Рука у него была щедрая, работой он себя не утруждал и на хмельное был падок. А выпив, начинал колобродить, ввязывался во всякие беспутные затеи. К тому же он брюхатил девок, а поскольку он был человек честный и совестливый, то расплачивался полной горстью всякий раз, когда не слишком сомневался в своем отцовстве. Отвалит, бывало, пять сотен риксдалеров одной девушке, пять сотен другой — никто не откупался так щедро, как он.

Но деньги что вода. И вот наступил день, когда весь его достаток как рекой унесло. Он до того обнищал, что хоть дверь в дому не запирай. Только одно оставалось ему: подворье для нищих в Лидахульте. Позорный конец в глазах крестьянина.

А ведь род Германа был когда-то одним из самых почитаемых в приходе Альгутсбуда. Он, Герман, происходил из древнего рода вирдов, говаривал ему пастор, который знал церковные книги как свои пять пальцев. Дед Германа был крестьянским старшиной в уезде. И вот теперь Герман привел свой род к бесчестью.

Герман вышел в сад, который больше не принадлежал ему, и отыскал там кривую березу, чтобы удавиться на ней. Он присмотрел дерево, а на нем сук, к которому можно будет приладить веревку. Потом он вернулся в дом и налил себе последнюю чарку вина со дна кувшина. На другой день он приготовил веревку. Он задумал лишить себя жизни, потому что навлек бесчестье на свой род. Спустя несколько дней он опять вышел в сад, чтобы поискать другую березу. Но нет, оказалось, что лучше дерева, чем эта кривая береза, ему не найти. Так тому и быть, на ней он удавится.

Береза та, должно быть, давным-давно пошла на дрова, да и дрова небось превратились в пепел и дым. А он и по сей день жив, хотя с той поры минуло двадцать лет. Отчего же он не порешил себя тогда? Оттого, что раздумал умирать. Но вовсе не потому, что смерти убоялся. Смерть — дело неминучее, природа рано или поздно свое возьмет. Не страшила его и боль, которую пришлось бы испытать, когда удавка затянется на шее. Эта боль длилась бы недолго. Но жить ему хотелось больше, чем умереть. Смерть все равно его не обойдет, стало быть, тут он ничего не потеряет. А вот если убьет себя в пятьдесят лет, то многого лишится. Есть ведь еще на земле люди, с которыми он рад повстречаться и выпить чарку-другую, ежели случай выпадет. И есть еще земля со всеми ее богатствами, даром что сам он сделался нищим. Не станет он лишать себя жизни только из-за того, что не на весь век хватило ему земли и тысячи далеров. Что из того, что земля его к другому перейдет? Не казнить же себя за это! Да и стыда тут никакого нет. Род может возвыситься, может и захиреть, но каждый человек сам блюдет свою честь или несет свой позор.

Обнищавший крестьянин пришел когда-то к кривой березе, чтобы предать смерти свое тело, а вместо этого воскресил к жизни душу.

И теперь Герман живет бобылем в богадельне, потому что ему без меры дорога жизнь. Только такие и остаются в приюте для нищих. Другим тут не выдержать. Но тем, кто сроду не знавал лучшей доли, все-таки легче. Иные старцы и в своей худой избе горе мыкали. Герман им не ровня. Он сладко ел и пил, проводил ночи с молодыми пригожими девушками, которых он лишал девства. Память о тех красных деньках не дает ему покоя. О, как порою клянет он свои воспоминания, как гонит их прочь! И не всегда удается ему таить про себя горькие свои думы. И тогда другие старцы скопом накидываются на него с бранью и насмешками. Дескать, он пропил, пустил добро по ветру, а теперь живет тут и отнимает у ближних сухую корку. Поделом ему, незачем было богатство из рук выпускать. Нет прощения тому, кто сам себя обобрал. Послушать иных бедняков, так выходит, что они по его вине сюда попали. Но Герман миролюбиво отвечает, что он пропил свое добро высшей благодати ради. Не хотел, чтобы богатство преградило ему путь в царствие небесное. Вот и выходит, что он умнее прочих оказался!