Мужики - [14]

— Яцек! Ботинки паненкам!

— Сейчас, сейчас!

Самовар гудел уже, как вулкан, из него бухало пламя.

— Яцек, подай пану умыться!

— Да сейчас, все сделаю, все! — И Яцек, обалдевший, потный, несся по коридору в комнаты, прибегал обратно, дул в самовар и опять летел, потому что хозяйка кричала:

— Яцек, разиня, где мои чулки?

— Эх, не самовар — стерва!

Это продолжалось так долго, что можно было успеть два раза прочитать "Отче наш" да еще четки перебрать. Но, наконец, двери суда отворились, и большой выбеленный зал стал наполняться народом.

Яцек, теперь уже в качестве курьера, босиком, но в синих штанах и такой же куртке с медными пуговицами, красный и потный, суетился у решетки, разделявшей зал на две половины. Он все время утирал лицо рукавом и мотал головой, как конь, укушенный оводом, пытаясь отбросить назад свисавшие гривой на лоб светлые волосы. Время от времени он осторожно заглядывал в соседнюю комнату, затем присаживался на минуту у зеленой печки.

А людей набралось столько, что яблоку негде было упасть, толпа все сильнее напирала на решетку, которая уже трещала. Говор, вначале тихий, постепенно становился громче, шелестел по всему залу, а по временам переходил в гул. То тут, то там вспыхивали ссоры, и все чаще сыпались крепкие словечки.

Под окнами бормотали евреи, какие-то бабы громко рассказывали о своих обидах и еще громче плакали, и уже невозможно было разобрать, кто и где говорит, — такая была толчея. Люди стояли плечо к плечу, и комната напоминала поле, густо покрытое колосьями и алыми маками. Пролетит по полю ветер, и все оно заколышется, зашумит, заговорит, а потом станет ровно, колос к колосу.

Увидев Борыну, прислонившегося к решетке, Евка начала браниться и выкрикивать что-то по его адресу. Возмущенный Борына грубо огрызнулся:

— Замолчи, сука, не то сейчас ребра тебе посчитаю! Отделаю так, что родная мать не узнает!

А Евка, разозлившись, рванулась к нему сквозь толпу вытянув вперед руку, словно хотела вцепиться ему в лицо. Платок упал у нее с головы, ребенок раскричался, и неизвестно, чем бы все это кончилось, но Яцек в эту самую минуту кинулся открывать двери и крикнул:

— Молчать, окаянные, суд идет!

Вошел суд: впереди судья, тучный и высокий помещик из Рациборовиц, за ним два заседателя и секретарь, который сел за боковой столик у окна и, раскладывая бумаги, все поглядывал на судей. А судьи подошли к столу, застланному красным сукном, и стали надевать на толстые шеи золотые цепи.

В зале стало так тихо, что слышен был говор людей на улице.

Помещик разложил на столе бумаги, откашлялся, посмотрел на секретаря и густым, внятным басом объявил заседание суда открытым.

Затем секретарь огласил список дел, назначенных на сегодня, и что-то шепнул первому заседателю, а тот передал это судье, и судья утвердительно кивнул головой.

Суд начался.

Первым разбиралось дело по жалобе урядника на какого-то мещанина, у которого были непорядки во дворе. Мещанина осудили заочно.

Следующим было дело об избиении мальчика, пустившего лошадей в чужой клевер.

Стороны помирились: мать избитого мальчика получила пять рублей, а мальчик — новые штаны и куртку.

Далее слушалось дело о запашке чужого поля. Его отложили за отсутствием улик.

Потом — дело о порубке в роще, принадлежавшей судье. Истцом был его управляющий, обвинялись крестьяне из Рокицин. Они были приговорены к штрафу или тюремному заключению на две недели.

Крестьяне приговором остались недовольны, объявили, что подадут апелляционную жалобу.

Они так громко начали роптать на несправедливый приговор (лес, по их словам, был общий, сервитутный),[7] что судья мигнул Яцеку, и тот гаркнул:

— Тише, тише, тут вам не корчма, а суд!

Так разбирали дело за делом, как плуг поднимает пласт за пластом, и все шло гладко и довольно спокойно, только иногда раздавались жалобы или всхлипывания, а то и проклятия, но Яцек немедленно наводил порядок.

Часть публики ушла, но на ее место прибыло столько новых, что люди стояли, как связанные в сноп, и никто шевельнуться не мог. В комнате стало так жарко, что нечем было дышать, и судья велел Яцеку открыть окна.

Секретарь объявил, что слушается дело по обвинению Бартека Козла из Липец в краже свиньи у Марцианны Антоновны Пачесь. Свидетели: сама Марцианна, ее сын Шимон, Барбара Песек и другие.

— Свидетели здесь?

— Здесь, — отвечали они хором.

Борына, до тех пор одиноко и терпеливо ожидавший у решетки, пододвинулся ближе, чтобы поздороваться с Марцианной Пачесь, — это и была Доминикова, мать Ягны.

— Обвиняемый Бартек Козел, подойдите ближе! Сюда, за решетку.

Невысокий мужик пробрался через толпу, бесцеремонно расталкивая людей, и его со всех сторон начали ругать за то, что он наступает на ноги и рвет людям одежду.

— Тише, окаянные, светлейший суд говорит! — прокричал Яцек, впуская Козла за решетку.

— Вы Бартоломей Козел?

Мужик озабоченно почесывал густые, ровно подстриженные волосы. Глуповатая улыбка кривила его худое бритое лицо, а хитрые глазки прыгали по судьям, как белки.

— Вы Бартоломей Козел? — вторично спросил судья, так как мужик молчал.

— Он, он и есть Бартоломей Козел, ваша милость! — прощала женщина огромного роста, врываясь за решетку.