Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине - [107]

Все это Люб. Вал. рассказывала мне в первые два года знакомства, но в конце третьего отношение изменилось: ни о каких «недопустимых» поступках Гр. Еф. больше не было и речи. Люб. Вал. даже стала спорить против очевидности, утверждая, что Р. ни в какие рестораны по ночам не ездит и что все это наглая клевета злонамеренных людей. А раз, когда он ушел в спальную «молиться» с какою-то девицей и уходившая Шаповальникова хотела постучать в дверь, чтобы вызвать его и проститься, то Люб. Вал., с каким-то даже трепетом, сказала: «Что вы? как можно? Гр. Еф. занят!» А из спальной слышалось повизгивание, игривый смех и довольное урчанье Р. Я с сомнением посмотрела на Люб. Вал., но ее бледное увядшее лицо было бесстрастно, и только легкое неудовольствие на бестактность Шаповальниковой отражалось на нем.

Пожалуй, раньше у Люб. Вал. было именно родственное чувство к Р., а потом оно сменилось чем-то полным, я бы сказала, почтения и восхищения, чего, конечно, по-родственному не бывает. Кроме того, она стала подозрительная, держится все время настороже и готова всегда его защитить, отрицая даже то, на что имеются документальные данные.

Что же касается до отношения Муни к Лохтиной, то здесь преданность и восторженное удивление перед силой человека, не остановившегося перед выбором унижения во имя идеи, пожертвовавшего семьей, богатством, положением в свете, чтоб принять позор и оскорбление за служение «идеалу».

У таких экзальтированных, скрыто страстных и замкнутых натур, как Муня, всегда является жажда поклонения чему-нибудь или кому-нибудь, и в том, что Муня выбрала себе этим объектом Лохтину, натуру, во всяком случае, исключительную, нет ничего удивительного. Муня называет себя послушницей Лохтиной и ведет себя с нею по отношению к окружающей ее среде, как. вероятно, ведут себя миссионеры на острове людоедов. Когда Муня говорит о Лохтиной, у нее иногда получается такая величественная стройная фигура, что, чувствуя, как у тебя ум за разум заходит, ты в то же время не можешь не согласиться, что еще далеко не известно, кто больше достоин уважения и кого надо осуждать – Лохтину или отвернувшийся от нее «свет» – собрание лживых, корыстных, безнравственных людей. Конечно, проще всего сказать, как я и предлагала это сделать в начале, – это решить, что Лохтина сумасшедшая психопатка, а Муня дегенеративная истеричка, сказать и успокоиться. Но меня эти услужливо подсунутые общественным мнением готовые ярлыки не удовлетворяли. Не знаю, как вас? Особенно хорошо рассказывала Муня о том, как Гр. Еф. «умерщвлял свою плоть» в тот период своей жизни, когда он, согласно своему выражению «нагрешив досыта», «припадал к богу», чтобы потом, научив дух отделяться от тела и «возноситься», начать опять грешить по-плотски с тем, чтобы вкушать сладость покаяния. Сведения эти Муня почерпнула от Покровских «сестриц» в то время, когда она сопровождала Р. на родину. «Чего, чего только не делал с собою Гр. Еф.! – говорила она, и глаза ее темнели, и в них загорался огонек восхищения. – Приехал он в Покровское через пять лет после того, как ходить начал странствовать, и жил в лесу, около болота. И в самую сильную жару часами стоял в болоте, отдавая себя на съедение мошкам и комарам. Теперь он все может себе позволить – тому, кто раз смирил свою плоть, никакой соблазн не страшен!» – и она смотрела проникновенно вдаль.

Такою же тихой, ласковой, с обычным мигающим взглядом и даже в неизменной вязаной кофточке я застала ее и в тот последний вечер, когда я пришла к ней на Мойку, случайно очутившись в Петрограде сейчас же после Октябрьской революции. Еще ничто не изменилось в доме, даже казачок, дремавший в передней, и злой пудель Таракан были на своих местах, исчезла только вечно возившаяся с насморками и ревматизмами собака Монстр.

Меня провели к Муне в комнатку, здесь тоже было все по-старому, даже кровать Лохтиной за ширмой и ее посох с лентами, но сама она со времени смерти Р. жила безвыездно в Верхотурье.

Наконец заговорили о Р. «Я не могла никак себе представить, что Феликс[62] такое сделает! – сказала Муня, и складки у губ обозначились резче. – Прежде всего это было предательство! Заманить в гости и предать – Гр. Еф. был у нас, потом ему позвонили, он видимо колебался, а потом подошел к телефону и говорит: ну, ладно, буду. А у меня так почему-то сердце забилось, никогда не билось, а тут забилось. Я стала его спрашивать, куда он собирается, а он сначала не хотел сказать, а потом говорит: к Маленькому – это он Феликса так звал. А я ему говорю, зачем так поздно? и стала просить его взять меня, а он рассердился и велел послать за извозчиком домой ехать, а Феликс за ним должен был заехать. Так рассердился, прощаться не хотел, пошел к двери, потом вернулся, поцеловал, опять пошел, остановился, махнул рукой: ну была не была! и уехал.

А потом с утра, когда начались поиски, я звонила Феликсу, и у него не хватило духу мне сказать, что Гр. Еф. уехал от него домой. Ну что лучше-то сделали? только путь крови открыли, как Гр. Еф. всегда говорил».

Я посмотрела на ее бледное лицо, тихие скорбные глаза и спросила невольно: «Очень вам теперь тоскливо?» Но лицо ее вдруг изменилось и стало почти радостно: «Нет, почему же?.. ведь он теперь всегда со мною».