Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине - [106]

Раз я стала говорить с Муней о том, почему Р. отрицает свою интимную близость с Лохтиной, хотя в ее дневниках об этом написаны исчерпывающие данные. Но Муня с обычным своим ясным взглядом сказала тихо: «Гр. Еф. и Ольг. Влад. настолько исключительны и стоят на такой высоте, что мы не можем разбирать ничего, что их касается, простыми словами. Многое из того, что писала Ольг. Влад., никто не может прочесть как следует и понять, что она хотела этим сказать, а Гр. Еф. так далек от греховных помыслов, что не понимает иной раз, что ему приписывают». – «Но позвольте, Мария Евг., – перебила я ее, – ведь вы же допускаете у Григ. Еф. отношения с женщинами и не такие, какие он имеет с вами?» Муня ответила с колебанием: «Конечно, я допускаю, но я опять повторяю, что мы с вами многого не можем понять, вот потому я и говорила, что предпочла бы, если бы этого не было совсем. Но он-то знает, зачем он это делает и зачем от нас скрыто то, что ему ясно, вот потому-то многие о нем соблазняются. А все действия Гр. Еф. имеют глубокий тайный смысл!»

Вот так «тайный»! Но, не смущаясь моим растерянным видом, Муня спокойно продолжала: «Для меня по отношению к Гр. Еф. не было никогда сомнений, и мне грустно только то, что вы лишаете себя такой большой радости, как духовное общение с ним. Его так мало знают, а между тем поучения Гр. Еф. так глубоки». Здесь я не удержалась и напомнила Муне о вышедшей осенью 1915 г. книжке Р. «Мысли и поучения», очень нелепой, которую его же поклонницы постарались тут же скупить и удалить с рынка. Муня немного смутилась и отвела разговор, сказав, что книжка вышла без ее содействия.

Я, как всегда в таких случаях, чувствуя себя словно в чем-то виноватой, не стала настаивать, а между прочим, она весной 1915 г. читала мне переписанные ею записки Р., частью вошедшие в ту же книжку и представлявшие собою пародию на Евангелие. И ведь правда, если бы у Р. – представителя народа – была вдохновенная сила поучения, то за ним бы пошел первым делом этот народ, а не скучающие пресыщенные дамы разлагающегося высшего света, из которых он вербовал своих поклонниц. А народ, настоящий истовый коренной народ, к Р. не шел и презирал его, не только в Петербурге и по всей России, но и на месте его родины. Там тоже было несколько кликуш и истеричек, бегавших за ним, да два-три растолстевших толстосума, и бедный, черный народ и там не признавал его, и, несмотря на все его щедроты и подаяния, Р. популярности среди своих земляков не имел, и мне рассказывали даже, что мужья били своих жен за то, что они ходили в баню с Р. А Муня говорит, восторженно глядя перед собой: «Чем больше он пляшет и пьянствует, чем сильнее его поносят, тем больше мое желание поклониться ему, я знаю, как он молится и страдает, – в нем вся Россия». Разумеется, она в данном случае ничем не ушла от Лохтиной, говорящей: «Когда он пляшет – он молится». Отношение Люб. Вал. Головиной к Р. проще и понятнее: «Я Гр. Еф. люблю безгранично, – часто говорила она мне, но тут же с брезгливой гримасой на своем тонком лице прибавляла: Но иногда поведение его просто недопустимо, это какое-то попрание всех законов хорошего тона! Чего только он себе не позволяет и чему, чему не приходится быть невольной свидетельницей! Сколько раз я ему говорила: «Гр. Еф., доживу ли я до того времени, когда вы будете вести себя корректно с дамами?!» Я так счастлива, что он никогда не позволял себе ничего такого по отношению к Марусе (дома Муню зовут Маруся, а «Мунька» прозвал ее Р.). Но должна вам сказать, между пр<очим>, что это у него развилось с годами и наши дамы во многом сами виноваты. Когда мы с ним познакомились, это было в 1910 г., он был как раз в опале. Были тут разные интриги, в<еликий> к<нязь> Николай Николаев.[59] много этому посодействовал, tout court[60], его из дворца уволили, и только Аня продолжала его принимать и к нам в дом он был вхож. Тогда, mon Dieu[61], как он был скромен и по отношению к моим дочерям и вообще у нас дома был образцом вежливости и скромности. 5 лет не 5 дней – я настолько к нему привыкла, что не могу себе представить жизни без него и люблю его как родного брата. Я особенно ценю в Гр. Еф. его дар утешения: вам, конечно, известно, как учит церковь, что каждый старец имеет свой особый дар? У Гр. Еф. этот дар – утешение. В самые тяжелые минуты жизни он всегда находит то самое нужное слово, какой-нибудь ничтожный совет – и выход найден. Кроме того, с ним чрезвычайно отрадно молиться. Вы знаете, со мною был раз случай – распух язык, не понимали, что такое, опасались, что без операции не обойдется. А Гр. Еф. сказал: пройдет! – дал маслица от Иоанна Тобольскаго, и, подумайте, правда, прошло, нарыв прорвался сам. А с наследником как было: наша несчастная царица верит, что только один Гр. Еф. охраняет жизнь наследника. Когда Гр. Еф. был в опале, наследник заболел, и царица настояла, чтобы его вернули. Когда Гр. Еф. вернулся, наследник еще не мог ходить – доктора боялись кровотечения, а Гр. Еф. взял его за ручку и сказал: пойдем, Алеша, погуляем. А потом и врачи признали, что опасность миновала на этот раз. Это, разумеется, заставляет царицу чуть не молиться на Гр. Еф.: она болезненно любит сына…»