Мужицкая арифметика - [21]

— Советовали просить начальников, авось смилуются, что стара, мол, да уж очень издалека.

— А откуда же вы, бабушка?

— Ох, сяду я около вас, дети, да малость отдохну.

Опустилась на скамью.

— Издалека я, дети, очень издалека: может, слышали, село…

И вскоре уже рассказывала и про дочку, и про Петра, и про Максима. И особенно про этого Андрийку. Все припомнила. Вспомнила и то, как лежал он когда-то больной, вернувшись из Крыма, и просил арбуза.

— Очень он любил их с детства. И так он жалко улыбнулся: «Вот бы я, мама, арбузика съел, вот бы съел…»

А у меня лежал в сундуке серебряный рубль, собиралась осенью хату крыть, пожалела — не купила.

Вздохнула, покачала грустно головой:

— Говорят: талант… Горький, сынок, был твой талант.

Утирает полой глаза:

— Сын мой бесталанный, да коли бы я знала, что ты людям на что-нибудь полезен будешь — да я бы ночей не досыпала, все бы пряжу для людей пряла…

Окружили, — слушают, точно воды в рот набрали. Затем глаза становятся все мрачней, лица темнеют, будто их тучами заволокло.

Кто-то глубоко вздыхает:

— Погостила бабушка у детей!

— Уж такое гостеванье: с дочерью на чужом поле наговорилась, а у сына на могиле насиделась. Не знаю, как здесь посчастливится… Ох…

Задумалась.

Вскочила, кладет торбы на плечи.

— Пойду уж. Коли не пустят, хоть передачу, может, примут. Купила груш, слив немного, булочку… Надо бы чего получше, да денег маловато. И те пришлось зарабатывать: нанималась хату белить… В огороде, у евреев…

На минуту остановилась, и глаза на миг затуманились. Вздохнула, покачала головой:

— Вот где тоже счастье! Бедные дети, как бурьян, растут, все в чирьях, в болячках, нестриженые да грязные. Я уж сама их и обмыла, и остригла, и лекарств им достала. «Смотри, говорю, Хайка, — это я матери, — чтобы ты вот так-то и так-то делала!» А то родить народила, да и забросила, как щенят… Прощайте, дети… Спасибо за совет.

Решетки…

Полным-полно набили — присесть негде. Все молодые, как зеленый лес. Гомон, песни — будто на праздник сошлись. Готовятся в далекий путь.

Куди вони йдуть,

Там бори гудуть…

А один молоденький, безусый — совсем ребенок, с «Кобзарем» в руке, как с молитвенником, у окна вертится. С утра до вечера. Ему любопытно все, что на воле происходит: крестьянин на возу, чья-то коза…

Зовет:

— Товарищи, а поглядите-ка, что это за женщина сидит против наших окон. И вчера весь день сидела и сегодня сидит. Сидит и все на окна поглядывает.

Один за другим столпились у окна, украдкой глядят сквозь решетки, переговариваются:

— Бедная бабуся, наверно, к сыну приплелась!

— Да, видно, издалека, одета как-то не по-здешнему.

Стали гадать: один говорит — так ходят на Волыни, другой — на Десне.

— Пирожок с калиной привезла сыну, сердечная, — жалеет бойкий паренек.

Максим лежал на нарах. Снилась ему этой ночью хата под ясенями, и петушки в огороде, и брат Андрий — уже не больной, а веселый-веселый, радостный, каким только в детстве бывал… Весь день Максим ходил, как одурманенный, все думал о злой судьбине, разбросавшей их по чужим краям…

Услышал разговор, встал, подошел к столпившимся у окна. Взглянул через плечо сквозь решетку… Думает: такие свитки носят и в нашем селе, нагнулся, приглядывается. Потом вдруг одного — в одну сторону, другого — в другую, молча растолкал товарищей, рванулся что было силы к окну. Глаза заблестели, лицо вспыхнуло, сердце забилось, даже другим слышно. Приник к решетке, тычется лицом между прутьями, а потом прильнул щекой к холодному железу. Крикнул во весь голос:

— Мама!..

Все так и отпрянули от него.

— Мама, Ковалиха!

Женщина вздрогнула, подняла голову, скользнула взглядом по окнам. Увидала, вскочила, бежит к стене. Путается со своими торбами, руки подымает, как крылья, будто к решетке взлететь порывается… Что-то говорит — не слышно.

И тут словно черный ворон прыгнул ей навстречу из гнезда. Бежит наперерез, руки расставляет. Остановилась, молит, кланяется, руку к сердцу прижимает.

Приставил к ее груди штык.

— Мама! Бегите от него, это бешеный пес!

Не слышит: нагибается, ловит его руку, тянется поцеловать.

Злобно рванул ее за плечо, повернул, толкнул в спину кулачищем.

Упала лицом на дорогу, даже подол сорочки блеснул. Покатились торбы, посыпались из них: хлебец, полотняная рубаха, несколько груш…

Из-за решетки, как гром:

— Шкура! Гад! Придет правда на вас, палачей, будет суд!

Дрожат решетки.

Снова хатенка среди ясеней. Вокруг — пустырь, все заросло бурьяном и травой. Обошла огород, двор, возвращается в хату.

А в хате уже деверь. Стоит у стены, с гвоздем в руке. Глаза горят, как у волка, весь дрожит… гвоздем в портрет нацеливается…

Вскрикнула:

— Ты что хочешь делать? — схватила за руку.

— Пусти! Я ему, острожнику, глаза выколю! Это ж он твоих детей загубил, это ж они пошли по его следам на свою погибель.

Рвется к стене. Оттолкнула, стала между ним и стеной.

— Не дури, брат! Хозяйничай в своей хате, а не у меня.

Даже задохнулась.

Пропели петухи.

Первые и вторые — сидит мать, не шелохнется.

А ветры гудят…

Ветры гудят, ясени скрипят, а матери дремлется…

Затрещал каганец — гаснет.

Глубоко-глубоко вздохнула, поднялась, поправила фитиль.