Мужчины, рожденные в январе - [26]

Потом он все-таки узнал, что у него рак — болезнь, о которой теперь так много пишут и говорят и которой все боятся.

Осокйн не испугался этой болезни — что на роду написано, от того никуда не денешься — стоически переносил недуг.

После почти месячного лечения Осокину полегчало, и врачи стали поговаривать об отправке его в областную клинику.

Илья Иванович лежал в просторной палате (больница была недавно построена), вспоминал прожитое и почтит совсем не думал о будущем. Небольшой квадрат неба, видимый в окно, стал теперь для Осокина как бы другом.

По утрам, когда небо было румяным от восходящего солнца, Осокин думал о своей молодости, о кипучих днях, проведенных на строительстве Днепрогэса; в полдень, вглядываясь в белесую синь, он думал о зрелых годах, отданных Чукотке; ночью больше всего думалось о войне, о болезни и всяких неурядицах.

В нем уже жило то неестественное для здорового человека ощущение, приходящее так часто к больным, что жизнь принадлежит не ему, а кому-то другому. Он чувствовал, что она превратилась в нечто пространственно-ощутимое, видимое издали и как никогда понимаемое им самим.

По вечерам в палату, пропахшую камфорой, к Осокину приходила жена, тихая, с ввалившимися от переутомления и страдания глазами, измученная и потому похожая на вымокшую птицу. Она садилась рядом на табуретку, боязливо поправляла сползающий с узких плеч халат, улыбалась ласково мужу, глаза ее теплели, влажнели, в них было какое-то заискивание, и, подавив волнение, тихо начинала рассказывать новости.

— Барановы собрались уезжать, — в Магадан перевели. Привет шлют. На работе у вас все хорошо, я Ксению Евгеньевну видела.

— Баранов-то что ж, доволен?

— Конечно, квартиру хорошую дают, и жене его, Любе, работу подходящую подыскали.

— Его также в строительный трест берут?

— Туда. Оклад, говорят, хороший…

— Что ж, парень он толковый, таких надо всегда выдвигать. Я помню, как он начинал…

Осокин задумался. На его лбу четыре глубоких морщины, разделенные как бы надвое перпендикулярной короткой чертой. Когда он задумывается и морщится, морщины изгибаются и принимают вид четырехкрылой птицы с очень большим клювом.

— С Адамовым они вечно конфликтовали, — вставила жена.

— Ну, тот известный был ретроград. Я Баранова поддерживал — молодой, талантливый, он видел дальше многих. Для нас, родившихся на заре технического прогресса, до сих пор машины — это вроде чудо. Мы НТР за волшебство принимаем и, признаюсь, порой недопонимаем ее. Такие, как Баранов, родились в технический век, к машинам у них отношение вполне свойское, и распоряжаются они ими по-деловому. Я-то понимал, а Адамов нет. Какие дебаты из-за этого шли!

Кира Анатольевна всегда казалась спокойной, вернее, стремилась быть такой, но Осокин видел и понимал, как тяжело переносит жена его недуг. Он ее не успокаивал — боялся еще сильнее расстроить. А когда она спрашивала, как он себя чувствует, то отвечал как можно бодрее, что очень даже неплохо.

— Вот и хорошо, глядишь, скоро домой отпустят, — ласково говорила жена, но руки у нее всегда при этом дрожали. Он тоже понимал, что домой попадет нескоро, а наверное, и вовсе не попадет.

В середине мая было окончательно решено везти Осокина в областной центр на операцию. Врачи говорили об этом вроде с обнадеживающим энтузиазмом и верой, но нетрудно было догадаться: шансы на благополучный исход операции мизерные.

В один из солнечных дней рано утром к Осокину пришла жена, которая решила сопровождать его до областного центра. Пока готовили машину, звонили в аэропорт и узнавали о вертолете, она помогла Осокину одеться и не переставая говорила с ним, стараясь отвлечь от дурных мыслей.

— Помнишь, как после войны мы приехали сюда? Ты ходил весь в орденах, на тебя пялились женщины, и я страшно ревновала.

— Помню, — он улыбнулся, на лбу четырехкрылая птица качнулась, — тут фронтовиков чтили…

— А как тебя завистники решили прокатить на очередных выборах?

— Рядовые коммунисты поддержали, полюбился я им чем-то, — в глазах Осокина блеснула трепетная влага.

— Еще бы, ты ведь как выступал, как работал!..

Она часто вспоминала его прежнего, молодого, веселого, неудержимого в работе. Он ходил в кителе, галифе, хромовых сапогах и без головного убора. За глаза его звали «наш маршал».

Любимую военную форму он сменил только в шестидесятые годы, когда все уже носили костюмы и он в своем одеянии выглядел белой вороной.

Выглаженный китель и теперь висел в шифоньере. Он часто попадался ей на глаза, и всякий раз она не могла сдержать слез.

— Я любил с людьми работать, учился многому у них. Когда работа учит тебя чему-то, она всегда бывает интересна. По-моему, в мире существует два самых главных дела: самому учиться и учить других, учить делом, словом, творчеством — короче, воспитывать себя и людей.

Вначале Осокину нетрудно было поднимать поочередно та ногу, то руку, когда жена надевала на него тонкое белье, потом теплое шерстяное, но вскоре он устал, и Кира Анатольевна поняла это, увидев на его бледном лице легкую испарину.

— Давай не торопиться, вдруг задержка какая, а ты будешь париться одетый.

Кира Анатольевна присела на табуретку и перевела дух. Помолчали, Осокин улыбнулся про себя и хмыкнул, видимо, подумал о чем-то.