Мужчины, рожденные в январе - [14]

Ирина все время чего-то страшилась, ей все чудилось, что кто-то идет к балку, заглядывает в окно.

— Ну подумай, кто теперь придет сюда? — успокаивал он.

— Стелла будет волноваться. Как я хочу, чтобы Коля оказался хорошим, ведь она его совсем-совсем мало знает.

Потом они идут по берегу озера, шурша крупной галькой, и в застывшей воде отражается разгорающаяся зарница. Вот-вот должно показаться солнце. Лобов бережно поддерживает Ирину под руку.

К дороге шли по тундре, потом поднимались на перевал. Укатанная машинами дорога серела в синеве утра. Выглянул краешек Солнца, и на озере тревожно закричали гуси. Лобов с Ириной стали спускаться с перевала, как на дно океана, в синюю тень лощины.

У гостиницы присели на скамеечку, В запруде, недалеко от бассейна, увидели знакомые головы: две курчавые женские и две гладкие — мужские. Купающиеся выскочили на берег и с гиканьем побежали к снегу в овраге, который был недалеко от запруды. Они смеялись, барахтались в снегу, бросали друг в друга снежки.

Утром всех разбудили возгласы:

— Вертолет! Вертолет!

Накинув одежду, агитбригадовцы выбежали на крыльцо. Вертолет делал большой разворот над сопками. В синеве радостного чистого утра зелененький маленький вертолетик с белым брюшком походил на кузнечика, озабоченно стрекочущего в сизой вышине. Нацелив стеклянный лоб на голубое озерко источника, вертолет стремительно, точно падая, стал спускаться вниз. Вот от напора ветра задребезжали стекла в окнах гостиницы, туго захлопала полиэтиленовая пленка на крыше теплицы, взметнулась кругами пыль с земли.

Грузились быстро, бортмеханик торопил.

Элла, стоявшая у вертолета с подругой, достала из кармана белого фартука пеликена — маленького улыбающегося чукотского божка, — подала его Полонову.

— На вечную память, — краснея, произнесла она.

— Да вы что! — удивился Иван Васильевич. — Я в женскую любовь не верю.

Однако пеликена взял и галантно поцеловал Элле руку.

На крыльце гостиницы Лобов увидел Ирину. Она стояла в накинутой на плечи сиреневой курточке, подтянув углы воротника руками к подбородку, как будто под холодным проливным дождем. В сутолоке сборов Лобов даже не успел проститься с девушкой. Он передал портфель ребятам и побежал к гостинице, ему вслед что-то кричали, но из-за гула мотора ничего нельзя было расслышать.

— Так уж получилось, — сказал Лобов, взяв тонкую руку девушки. — Вертолет, ребята… глупо все…

— А Стелла с Николаем пошли за грибами к озеру. Они всю ночь бродили по тундре, — зачем-то сказала Ирина, все всматриваясь и всматриваясь в Лобова.

Он повернулся и увидел Полонова, который махал ему рукой из вертолета.

— Не уезжай, пожалуйста, не уезжай… — Ирина, словно стыдясь своих слов, своего порыва, прижалась на мгновение к Лобову, пряча лицо у него на груди.

Ветер от винтов почти сбивал с ног, машина подрагивала, как лодка на мелкой зыби, и он побежал к вертолету.

— Ночи тебе мало! — накинулся ошалело Иван Васильевич.

— Я остаюсь, — во всю мочь закричал Лобов. — Бросьте мой портфель.

— Тебя, твою… — закричал, краснея от натуги, Иван Васильевич. — Ты же поездку губишь!

— Это не по-джентльменски, — завопили Володи.

Из кабины спустился разгневанный бортмеханик.

— Вы там долго еще? Горючего у нас в обрез!

— Он решил не лететь, — показывая на стоящего у дверцы вертолета Лобова, прокричал на ухо бортмеханику Полонов. — Куда мы без него? Он наш руководитель.

— Тащи его, — крикнул бортмеханик.

Лобова ловко подхватили под руки и, будто куль муки, втянули в машину.

Когда Лобов поднялся и посмотрел в иллюминатор, Горячих Ключей не было видно, и он даже почувствовал как будто облегчение: значит, так и должно быть.

…Последующие дни командировки превратились для Лобова в утомительный, изматывающий безрадостностью бой с самим собой. Он возвращался мыслями к своему прошлому, к семейной жизни, вспоминал работу в редакции, где, от него требовали, как и в семье, всего времени, а он хотел покоя, думал о своих мелких житейских неудачах. Он прятался от настоящего за забором неудач прошлого, пугая самого себя тем, что, кроме новых невзгод и разочарований, настоящее ничего ему не сулит.

Когда память о Ирине начинала мучить его, он вспоминал последнюю ссору с бывшей женой. Прошлое, отдаленное тремя годами, становилось как бы явственнее настоящего.

Как банальна вся эта мерзкая история! Он вернулся из командировки не ко времени. Лига спокойно закурила, закинув ногу на ногу, уселась в кресло.

— Ты должен проявить по отношению ко мне определенную терпимость. Я этого хлыща (она имела в виду сбежавшего ее приятеля) не люблю. Он красивый, но совершеннейший дурак. Без лести — ты умнее.

— Спасибо, но ты и меня не любишь, — он был еще спокоен.

— Только без лишних эмоций… Ты тут не прав, но не об этом теперь разговор. Даже в Библии говорится, что терпимость вознаграждается.

— Ах, Библия! — И его прорвало: — Ты дрянь, ты давно изменяла мне, и я тебя ненавижу.

Вскоре она уехала, оставив Лобову квартиру, — отец устроил ее заведующей спортивным отделом в какой-то областной газете на материке.

Сцены из прошлого отрезвляли Лобова.

Из Уэлена агитбригадовцев повезли на вельботах в Инчоун — дальше на запад, к мысу Сердце-Камень. В поселке зверобоев, пропахшем рыбой, из-за тумана и шторма они просидели две недели. По утрам они с надеждой смотрели в окно, но не было видно даже соседнего дома. Им осточертело лежать в маленькой гостиничной комнате, встречаться с одними и теми же людьми в столовой, есть треску с сухой картошкой, слышать сочувственные слова; осточертело бродить среди рядов маленьких деревянных домиков, обитых несколькими слоями рубероида, прижатых к скале, продуваемых штормовым ветром, чувствовать себя беспомощными перед непогодой и одиночеством.