Мужчина на всю жизнь - [8]

Когда он закрывает глаза, думала она, он, должно быть, видит одни только женские тела. Свалку бюстов, задниц и бедер.

Она сочла возможным отнестись к этому даже с некоторым юмором. Вот только зачем ей, его старухе, слегка располневшей с годами, тащиться рядом?

Теперь она все чаще говорила ему: "Пройдись сегодня один, у меня еще много дел".

Раньше все было не так, раньше он не пялился на женщин таким голодным и пустым взглядом, взглядом, который становился все более голодным и пустым, чем дольше он на них пялился. Прежде он пользовался успехом у женщин, отчасти, наверное, и потому, что никогда не смотрел на них так, как сейчас. Ей вспомнилось, как однажды в гостях он пригласил танцевать сестру Инги, желчную старую деву, весьма бойкую и злую на язык. Он о чем-то заспорил с ней, поддразнил, и она в долгу не осталась. Язык у нее был явно подвешен лучше, тем не менее после каждой колкости в свой адрес он только смеялся, и все начиналось сначала — ему определенно нравились и ее находчивость, и ее шпильки. Их дуэт веселил всех сидевших за столом, да и сам он испытывал такое искреннее удовольствие от этой игры, что мало-помалу колкости Ингиной сестры утратили заряд злости и стали просто смешными. И между прочим, он до того раззадорил ехидную старую деву, что она буквально на глазах похорошела. На прощание Инга даже поцеловала его в щеку, а это уже кое-что значило.

У него было безошибочное чутье во всем, что касалось одежды. И галстуки он подбирал себе сам. А в смысле белья был просто чистоплюем, тщательно ухаживал за руками, за волосами, и от него всегда приятно пахло. Время от времени они с Гюнтером устраивали настоящие кутежи. Он хорошо знал окрестные рестораны, понимал толк в напитках. Из дому они никогда не выходили вовремя, ей вечно приходилось поторапливать его. Он нравился женщинам и знал об этом. Ни с того ни с сего мог взять и подмигнуть девушке за соседним столиком. Та заливалась краской, но, как правило, не обижалась.

Марион была рада остаться дома — так легче. С работой по хозяйству она теперь не управлялась, появилась ведь дополнительная обуза, а ему это, конечно, и в голову не приходило.

В своих четырех стенах она чувствовала себя в безопасности. Здесь ее ни с кем не сравнивали. Впрочем, а кто и с кем ее сравнивал? Уж во всяком случае, не он, это точно. Он вообще ее больше не замечал. Сравнивала она сама.

Да-да, сама. Чтобы мужчины сравнивали себя друг с другом — такое вряд ли возможно. Они еще и гордятся своим жиром, думала она, самодовольно похлопывают себя по животу, и, скажем, отвислый зад нисколько не огорчает даже самого невзрачного из них, нисколько не уязвляет его чувство собственного достоинства. Для женщины он еще вполне привлекателен.

И снова этот дух противоречия. Лучше бы, конечно, отбросить подобные мысли, заставить его поверить, что нет для нее на свете большего счастья, чем принадлежать ему. Ему, и только ему. Лучше бы хоть как-то поддержать его сейчас. Но вместо того чтобы стать ближе, они все сильнее отдалялись друг от друга, и в этом нараставшем взаимном отчуждении она все больше ощущала свое одиночество и одновременно все больше осознавала себя.

Почему все-таки женщины сравнивают себя с другими? Наверное, потому, что так или иначе смотрят на себя глазами мужчин.

И вот о чем еще она подумала. Такие, как она, привлекают в семнадцать лет своей упругой грудью и миловидным, нежным лицом. А потом идут работать на фабрику, заводят детей, и вскоре ничего не остается ни от упругой груди, ни от крепких бедер, ни от хорошенького личика.

По-настоящему красивые женщины не чета их сестре: у этих всегда свежий, отдохнувший вид. И одеты они совсем по-другому. То, что носит она и ей подобные, лишь слабое подражание нарядам тех, других.

Нередко он теперь приходил домой поздно. К тому времени кухня была уже свободна, и он мог спокойно приготовить себе поесть, а потом перейти в гостиную и усесться вместе со всеми перед телевизором. И можно не бояться долгих разговоров: их не будет.

Пусть Марион думает, что он ходит в кино. На самом же деле он по большей части всего лишь торчал в закусочной на углу.

Сидя на высоком табурете и уставясь через окно на улицу, он зачастую впадал в странную рассеянность. Как долго это длилось, он не знал. Временами у него бывало такое чувство, будто он только что проснулся и не может вспомнить, где находится. Жуткий, панический страх охватывал его. Он озирался по сторонам, но все казалось чужим, незнакомым. Он утрачивал связь с самим собой, оставался только этот мутный, безликий страх, страх и ничего больше.

А затем все снова возвращалось на свои места: часы показывали половину пятого, было десятое июня и он сидел в закусочной на углу.

Надо что-то предпринять, надо взять себя в руки, уговаривал он себя. Что, в конце концов, произошло? Квартира, мебель, жена, дети, стереоустановка, домашний бар, автомобиль — все это пока при нем. Полицейские патрулировали улицы, в судах шли заседания, дети ходили в школу, политики произносили речи, рабочие работали. Все на своих местах.

Он снова принялся мастерить.