Мужчина - [18]

V.

Пример высокого родительского целомудрия я наблюдала на примере соседа, токаря Михал Иваныча. Он был человек высокой питейной культуры. Когда подступало – доставал заветный блокнотик, точил карандашик. Шел по подъездам, говорил, прокашлявшись, авторитетно, угрюмо: «Добрый вечер, товарищи. Не желаете сдать девяносто копеек в Фонд мира?» Эти девяносто как-то трогали, да и отдаст через две недели, всегда отдавал. Стоит, весь клацает, вибрируют очки и зубы. Сдачи не надо. Зоя из второй квартиры так геноцидила мужа за каждый глоток «Жигулевского», что рамы осыпались, но Михал Иванычу без вопросов доставала из лифчика: о чем речь, когда у Картера растут боеголовки.

Собрав по три-четыре рубля с подъезда, он шел в гараж и ложился на раскладушку. Был принцип – в дом себя «грязного» не нести, в доме – дети, двое своих и падчерица. Он на жену смотрел, как на сервант, а детей стеснялся, держал в гараже чистую рубашку и порошок «Лотос».

Жил он примерно полмесяца дома, полмесяца – в гараже.

Дети все знали про него и тихо боготворили.

Четверть века спустя Михал Иваныча – уже вдового, дети разъехались, – разбил инсульт. Была жара, он пошел выпить холодненького. Падчерица, процветающая медсестра с клиентурой, нашла его в больнице, на ацетоновом матрасе без простыни и привезла в однокомнатную хрущевку. Отгородила шкафом. Три с лишним года кормила с ложечки, шила памперсы из бязи. Дети вели себя тише мыши. «Папа, вам пралине или темненькую? „Комсомолочку“ почитать?»

На поминках, рассказывали соседки, она взяла стопку, запнулась: «Он дал мне… он дал мне отца».

Было не очень понятно, но все поняли.

VI.

Дети редко бывают благодарны за сверхблизость: им нужно то расстояние с родителями, на котором, собственно, и происходит жизнь. «Новое отцовство» дезавуирует отца как персону, переводит его в регистр повседневности, – и это первый шаг к охлаждению, а не сближению, к эмоциональному отчуждению.

Вечная занятость советских отцов – при их формальном функционировании – породила полуромантический, полувиктимный образ «ребенок с ключом на шее». Сейчас в социологии популярен обратный концепт – «невидимого родителя» – имеющего быть, но отсутствующего или присутствующего факультативно. Это проблема, это неполноценное родительство, но с радостью вглядываясь в свое детство, я понимаю, что это был лучший формат отношений из всех возможных, квинтэссенция общения, его парадная, выверенная, продуманная сторона. Отец не мог, не имел права быть рутиной, ежедневным удовольствием.

Суровые обстоятельства выдавали отца детям дозировано, как паек.

Сохранялась дистанция, и чтобы ни происходило с отцом, он оставался авторитетным.

Ожидание праздника всегда больше, ярче праздника, но уверенность в регулярности послезавтрашнего счастья окрашивала и строила детскую жизнь.

Мы становились близкими, откровенными в свой срок. Но до юности, до побега в молодость мы были защищены и одарены и ожиданием, и тайной о родителях.

«Невидимый родитель» оберегает детей прежде всего от себя самого.

Поколению наших родителей это хорошо удавалось.

Отец умер в 72 года; он работал до последнего дня; плачущие сотрудницы отдали мне коробку с личными вещами из его кабинета – блокноты, визитки, наградные знаки. Перебирая бумаги, я узнала, что у отца была часть жизни, не очень известная семье, и порадовалась, что она была. Еще в коробке были билеты в цирк 1979 года с моим рисунком и запиской – зачем-то он их сохранил. Тонкая желтоватая бумага, запах вечного праздника, невидимый рай.

Феликс Дзержинский

Страницы школьных воспоминаний

Публикуемые воспоминания профессора В. Н. Сперанского рассказывают о юности Феликса Эдмундовича Дзержинского, с которым автору довелось учиться в одном гимназическом классе. Они дают представление о том, как и под какими влияниями формировался строй души главного чекиста революционной России. Человека, которому приписывается крылатая фраза о том, что у представителей его нелегкой профессии «должны быть чистые руки, холодная голова и горячее сердце». Здесь – первые опыты бунтарства и неповиновения властям, уязвленное национальное самолюбие, своеобразный цинизм революционно настроенного юноши. Все это, еще не покрытое коростой взрослости, видно как на ладони.

Воспоминания Сперанского вышли в 1931 году в журнале «Борьба», издававшемся в Париже русскими эмигрантами, бывшими членами РСДРП.

I.

Почти сорок лет тому назад на изумрудных холмах литовской Швейцарии, в живописном виленском предместье Закрет, первая мужская гимназия справляла ежегодную маевку. Суровая обычно школьная дисциплина была на эти недолгие праздничные часы смягчена. Умопомрачительно гремел военный оркестр. Под щедрыми ласковыми лучами весеннего солнца гимназисты, опьяненные этой полусвободой, прыгали и кувыркались на свежей траве, пели и хохотали. Один гимназист, отличавшийся бледным малокровным лицом и задорными светло-зелеными глазами, вдруг сказал окружающим сверстникам:

– Все это – детская кукольная комедия… ерунда на постном масле. Резвимся и шалим, как телята, за ногу к колу привязанные… Ломаный грош – цена этому веселью: почти все то же хождение по струнке с дозволения милостивого начальства. Терпеть не могу эти умеренные и аккуратные забавы. Вместо всей этой кисло-сладкой размазни собраться бы скопом всем, кто побойчей, да ударить вот на это буфетное заведение и разнести его вдребезги, или атаковать дружно преподавательскую компанию и напугать ее до полусмерти, или дружным наскоком у солдат-музыкантов отнять их инструменты – вот это понимаю.