Мужайтесь и вооружайтесь! - [119]

— Возвращайся назад! — велел вестовому Пожарский. — Подмогу поведешь. Постарайся с умом и короче. Бог в помощь!

Наготове у князя стоял засадный полк, в который вошла и сибирская дружина Василея Тыркова. Ее с казачьей станицей атамана Олешки Кухтина он и решил отправить на помощь чертольцам.

Сибиряки — народ негромкий, но, судя по всему, стойкий и находчивый. Их с поля не собьешь. Не зря сын Пожарского, Федор, именно к сибирякам вчера прибился, а не к сборным пушкарям, как Петр. Очень уж он нравом горяч, влюбчив, безогляден. После задушевного разговора с ермачатами у костра на берегу Яузы втемяшил себе в голову, что сильнее и надежнее товарищей ему не сыскать, а поскольку они и отцу поглянулись, то он их одними из первых против кавалеристов атамана Ходкевича выпустит. И Федора заодно с ними.

Не подозревая об этом, Пожарский дружину Василея Тыркова во внутреннем кольце Белого города поставил. Военный опыт его научил все силы сразу в бой не вводить, действовать осмотрительно, с расчетом. А о том не подумал, что любимый сын может истолковать это как желание родителя под любым предлогом его вместе с сибиряками от кровавой сечи спрятать. Лишь когда княжич и первый, и второй раз на Арбатскую башню поднялся и, отчужденно помолчав, тут же исчез, Пожарский догадался, в чем дело. Однако не до объяснений с сыном ему было. Да и зачем они, если и для засадных отрядов вот-вот горячее время настанет?

Увы, долго ждать не пришлось.

«Храни тебя Бог, сынок, — проводив взглядом конницу Василея Тыркова, мысленно пожелал Федору Пожарский. — Вот и настал твой час. Верю, не дрогнешь».

Шум сражения на Девичьем поле и в Хамовной слободе заглушал звуки, которые рождал Белый город. То стихая, то усиливаясь, они дробились о его давно уже не белые стены. Их гасили беспорядочно поставленные дворы с залатанными свежим лесом оградами и крышами, свалки на заброшенных гарях, огороды и пустыри с крапивой по пояс. Среди этих звуков ухо Пожарского уловило хлопки мушкетных выстрелов. Они доносились с той стороны, где в Москву-реку впадает речка Неглинная. Значит, поляки сделали вылазку через Боровицкие ворота Кремля. Хорошо бы им сейчас в затылок ударить… Но это решать теперь не ему, а Тыркову с Кухтиным. На месте виднее.

Пожарский был уверен, что после того, как Струсь и Будзила приступ Ходкевича из Кремля поддержали, и князь Трубецкой дольше выжидать не станет. Ему с казаками всего-то и надо мелководную Сетунь перейти и, завладев Крымским бродом, сбоку на гетмана ударить. Ведь слово дал в стороне не отсиживаться, заодно с Пожарским стоять, а сам вид делает, что ничего вокруг не видит и не слышит. Вот и объединяйся с таким! Предаст без зазрения совести, а после пустячные отговорки найдет. Одна надежда на то, что воеводы Совин и Чепчугов, посланные вчера к Трубецкому, не станут ему в рот заглядывать, а своим умом дело раскинут. Скорее бы…

И снова мысли Пожарского с размышлениями Минина пересеклись.

— Чем ждать да надеяться, давай туда порученца пошлем, — предложил Минин. — Лучше всего инока Феодорита. Ныне в ночь явилось мне око, с превышних небес на нас зрящее. Под ним инок с чашей и кропилом через злое сражение идет. Мечи сами перед ним расступаются. А там, где они сомкнуты остаются, он кротко «Се́ргиев! Се́ргиев!» возглашает. Имя великого старца Се́ргия Радонежского для всего сущего, как крест святой. От него не отворотишься. Это я к тому говорю, что среди людей сего грешного и воинственного мира инок Божий затем явлен, чтобы не милости у воевод просить, а к долгу и вере склонять. Так и с Феодоритом. Не будет он Трубецкому ни в чем кланяться, но долг государский исполнить потребует. И не от него только, но и от всех прочих.

Ну как после таких слов Минину не довериться? Ведь каждый свой шаг он с Божьими заповедями соизмеряет. Набожность у него от склада души идет, а не потому, что принято верующим быть.

Пока сподвижники решения, необходимые в данный часец, принимали, сражение вплотную к острожному городку подступило. Численное преимущество польского войска стало настолько очевидным, что кавалер Мальтийского ордена неутомимый пан Новодворский осмелился от одних ворот острожного городка до других по дну защитного рва проскакать, рубя засевших там ополченцев, потом кинул через частокол коробку с порохом — петарду и рыцарским топором принялся рубить верейный столб с заметно покосившимся притвором.

Но Пожарский видел и другое. Кавалерия Ходкевича начала ослабевать, вязнуть в тесноте боя, задыхаться от собственного бессилия. От крылатой кавалерии, венгерских драгун и польских гусар, вступивших в бой первыми, остались островки разбросанных по обозримому пространству рубак. Их место заняли гайдуки, черкасы и рейтары в обтяжных штанах с кожаной обшивкой и широкими красными полосами от пояса до сапог — лампасами. Они вздыбливали коней, пытаясь крутануться волчком, но даже для этого им не хватало места, поэтому они не столько рубились, сколько отмахивались от пеших ополченцев.

Тут-то Пожарский и понял, что русской коннице надо сейчас сделать. Сойти с коней, биться врукопашную — вот что! В ближнем бою вчерашним холопам, деревенским мужикам и посадской голытьбе действовать куда привычней, чем на верхах. Здесь они в своей стихии: сила на силу, воля на волю, ухватка на ухватку.