Музейный роман - [117]

Утром, не так чтобы к моменту открытия, но и задолго до обеда, Ева Александровна появилась в третьем зале, правда без форменного одеяния. Качалкина, завидев подругу в неслужебном виде, всплеснула руками. Это было нечто — паши тут как прóклятая, ни отойди, ни чего ещё, а тут в свой же законный, пустой от искусства день да на такое же самое извести. Неслыханно!

Ева начала сразу, избегнув прелюдий. Сказала той, смущаясь:

— Качалкина, милая моя, мне от вас услуга нужна. Сама не могу, стыжусь. Вот пришла поговорить во внерабочее время, чтобы получше донести надобность свою.

Врать было отвратительно, но другого не придумывалось, и потому пришлось пойти на этот незлой обман.

— Что такое? — заинтересовалась товарка. — Неужто мужик наметился? Давно пора, а то, понимаешь, хромаешь себе нетронутой, а годы-то текут, счётчик мотает, а нога-то сама по себе не починится.

— Да, кажется, так и есть, — согласилась Ева, подхватив быструю версию пронзительной Качалкиной.

— Кто? — нетерпеливо поинтересовалась соседка по смотрительскому делу.

— Темницкий, — на полном серьёзе, потупив взор, ответствовала подруга, — Евгений Романыч.

— Оп-па! — воскликнула довольная Качалкина. — Ишь куда замахнулась, на самоё начальство, меньше не получилось, что ли? У земли-то, видать, всех разобрали, так ты на горушку себе взобраться разрешила, ага? Только смотри, кабы шея не свернулась у тебя, Евушка ты моя! — И сделала лицо хитрое, но добродушное. И тут же сдала обратно. — А с другой стороны, так и чего ж такого? Время подошло, хорошая моя, так пора бы лошадке и морковку скушать, а?

— Тут такое дело… — продолжила Ева, пропустив про лошадь с морковью, — я у бабки одной была, не у нашей, само собой, у знахарки одной, в общем, вы понимаете… — Та энергично затрясла головой, понимая и разделяя. — Так вот она сказала, что вещь нужна, любая, личная, от него, но лучше совсем уже тесная с ним, какую носит при себе или пользуется постоянно. На которую можно его заговорить, на ответное чувство. Платок, например, или же…

— Стоп, Евочка, стоп! — перебила её Качалкина. — Хватит!

Ева Александровна собралась было договорить, чтобы ясность навести да снабдить соседку примерным вещевым перечнем. Но не стала. Сообразила, успела увидеть, что та уже всё придумала без неё. И подивилась сообразительности подруги по совместному служению музейному делу. И даже отчасти поняла её план. Впрочем, вмешиваться не стала, заторопилась уходить. Стала прощаться до завтра. И тут же пошла без оглядки, помогая себе палкой на резиновом ходу.

Весь день стирала, потом намывала тело по-всякому, после чего натирала, где надо, единственным в её подсобном женском хозяйстве умягчающим кремом. Тем же днём дохромала до парикмахерской, там же у себя, в Товарном, хоть чаще и забирала волосы под простую резинку, натуго обтягивая ими идеально круглый череп.

А утром, уходя на службу, не забыла сунуть в сумку небольшой запас белья и пузырёк единственных духов, отечественных, но приятных, с горькой и не так чтобы едкой ноткой. На всякий пожарный. Случись чего, всегда прибранная и готова к неожиданностям.

В подъезде, как и всегда, стоял всё тот же неустранимый запах, однако на этот раз она его почему-то не ощутила. Странное дело, мороз заметно спал, и, казалось, привычный дискомфорт проживания должен был лишь усугубиться усилением вредных испарений. Но ничего такого жизни больше не мешало, хотя и присутствовало, никуда не девшись.

— Ну и как? — первым делом спросила она, когда они пересеклись с Качалкиной в раздевалке.

Хотя она уже и так знала, что задуманная операция прошла в полном соответствии с хитроумным планом.

— Вот! — Музейная соседка протянула ей белый с синей каймой платок, подпачканный в середине красным. — Держи, бедолага, прям от него, из своего же внутреннего потайного кармашка вытягнул. И сам же лично подал.

— Расскажите, — потребовала Ева, примерно представляющая уже, как проистекало дело.

Однако не хотелось лишать Качалкину удовольствия насладить подругу занятной повестью от самого начала и до убойного конца.

— Значит, так, — начал та, со вкусом смакуя детали подставы, — хожу-брожу себе, на рисуночки наши немчурские поглядываю, а сама ближе к лестнице держусь: там, думаю, он ходит, если к матроне захочет или же от неё к себе возвращается. А нет всё да нету. Ну, думаю, труба, не хочет он с Евкой моей сбиваться, или же сама судьба его от нас с нею отворачивает, не пускает, чтоб нормально на вещь мужика заговорить. А уж «послеобеда» давно, дело к четырём близится. Я у Дюрыра нашего любимого пасусь, сливки снимаю, и так и эдак обсмотрю, будто интересуюсь, но вроде как тоже между делом. Тут смотрю, идёт вдруг, подымается к себе. И когда ж я его, думаю, пропустила?

— И? — в нетерпении дёрнула её за рукав Ева Александровна. — И чего?

— И того! — победно завершала повесть Качалкина. — Стала навстречу ему спускаться, типа к туалету, на первый «плоский». А он идёт себе, на меня даже не глядит, ноль любого интереса. Ладно, думаю, морда негодяйская, счас я тебе устрою камень, ножницы, бумагу!

— Какую бумагу? — не поняла Ева. — И почему камень с ножницами, при чём здесь они?