Музей шпионажа: фактоид - [2]

Ненавистников аббревиатуры в этом зале, названном в честь американского борца с коммунизмом, набилось уже столько, что лично я не исключал ничего, тем более, что никаких специальных мер безопасности не было, как и мер селективных. Любой сотрудник, включая складских рабочих, мог привести своего визитёра. Генерал, таким образом, оказывался в открытом доступе, и я поймал себя на том, что заталкиваю обратно в подсознание всплывающую картинку, телевизионный кадр, на котором Руби только что отстрелялся по Освальду — субтильному человечку, с мученической гримасой зажимающему пулю. Но на то и был он генерал, чтобы не бояться пуль, реальных или ментальных, осыпавших его градом. Держался под этим огнем он хладнокровно, хотя перед лицом количественно нарастающего противостояния порой развлекал себя как бы внезапно пришедшим в голову вопросом, который адресовался британцу, все с той же улыбкой наклонявшемуся еще ниже, чтобы переуслышать.

На языке «основного противника» генерал говорил бегло, но с заокеанским акцентом, которым несколько бравировал, как и всем своим извращенным — разумеется, — но всеочевид-ным американизмом. И пусть этот «изм» читался сейчас, как вульгаризм и наглость, я знал, что предметом генерал владеет лучше любого из нас: будучи «по профессии русскими», как сказал какой-то циник, специально мы Америку не изучали, тем более — в академиях ГБ.

Именно в «Америке» — иллюстрированной отдушине холодной войны — увидел генерала я впервые. Журналы втайне от своей деспотичной матери давал мне лучший школьный друг. В престижной той квартире — сталинский дом на Ленинском проспекте — вся «Америка» была политически корректно вынесена в сортир, где занимала над унитазом туго забитые деревянные полки, подпертые кронштейнами и восходящие к потолку. Было это в прошлом веке, году в 64-м; и процесс листание запретной «Америки» сопровождался конфликтом ароматов, биполярных и взаимоисключающих, заокеанского пряного полиграфического благовония, исходящего, казалось, непосредственно от фотообразов, — с тем, чем пахла советская уборная в эпоху, когда подтирались советскими же газетами (их предварительно прочитав, нарезав и размяв): сероводородом? аммиаком? Скатолом, которого на уроках химии мы не проходили? Возможно, просто хлоркой. Тогда еще, отбрасываемый назад многоразличными табу и комплексами, я не шел до конца в расщеплении малоприятных предметов на молекулы; однако остается фактом то, что мое первое визуальное знакомство с Америкой совершалось в атмосфере противоборства запахов.

Парень на фото улыбался, будучи представлен мне «Америкой», как стажер Колумбийского университета из Советского Союза. Совсем еще молодой стажер; помню и не скрою, что был охвачен завистью: «Везет же некоторым…» При этом я не исключил, что может повезти и мне — «если поступлю в Москву». Будучи намного моложе молодого соотечественника, я настолько не представлял себе свою советскую действительность, что заокеанскую стажировку счёл чистой игрой фортуны. То, что за океаном стажер не бил баклуши, а пребывал в качестве сотрудника КГБ, читатель «Америки», каким я был тогда, не знал, а если бы и знал, то мало что бы понял. Меня настолько берегли от непосильных знаний, что в шестнадцать мальчишеских я не отождествлял аббревиатуру, которая изредка попадалась на глаза в газетах, с эвфемизмами, долетавшими от взрослых — как смехотворными («органы», буга-га!), так и затемненными до полной невнятности (как «оттуда», как «куда следует», «кому надо» и пр.) И уж совсем нельзя было представить себе, что парнишка на фото в «Америке» носит в ранце генеральские погоны, которые заслужит от самого Андропова, поработав на всех «невидимых» фронтах — как на внешнем, где, среди прочего, курировал нашу корпорацию, так и внутреннем, где боролся с инакомыслами.

Совершенно очевидно было, что государственных и ведомственных секретов познал он при этом столько, что сам стал олицетворением той самой знаменитой геополитической непознаваемости: «а riddle wrapped in a mystery inside an enigma» — загадки, завернутой в секрет и спрятанной в тайну, как, в том соперничая с Тютчевым, проникновенно выразился Уинстон Черчилль.

Но дополнительно, и сверх того — еще и ходячей картотекой агентуры.

Надо думать, что обратившись против собственной альма матер, генерал поверг в непреходящий ужас разоблачения бывших своих коллег — в особенности, конечно, тайных.

Глядя на него, я пытался себе представить внутреннее состояние этих марионеток, бессильно повисших на пальцах кукловода, решившего, что в эту игру он наигрался. Озноб, подавляемый мной при этом, был чувством драматизма текущего момента. Разделяемого и коллегами — если судить по носогубному тику, периодически выдававшего во всем прочем совершенно спокойного редактора программы «Союз нерушимый: факты, мнения, суждения», или по напускному благодушию на пожилом лице ветерана Нигерийского, который в несколько заходов набрал в кантине за день свою обычную дозу пива «Хофброй» и являл полную готовность к примирению с вчерашним врагом.

Русская служба выбрала ближайшую от входа правую стену, перед которой (отражаясь в окнах) стояла беспорядочной толпой. Никакой монолитности в Службе, разумеется, не было; однако при всей пестроте политического спектра (минус, по внутреннему статусу, нацизм и коммунизм) имели место в ней и фракции, и группы интересов. Все эти объединения, видимые, конечно, только посвященному, генерал разнес, рассеял и развеял. Атомизировал. Несмотря на то, что многих объединял предательский бадиленгвидж, язык тела (скрещенные, к примеру, руки на груди), каждый тут пребывал отдельно. Поврозь и наособицу, сказал бы Солженицын (который с нашей корпорацией «Свобода» дела принципиально не имел: да, проживал в Америке, но от почетного гражданства, предложенного Белым домом, отказался и давал интервью исключительно Би-би-си). И это одиночное стояние отражало тот несомненный факт существования, что у каждого из собравшихся на генерала было свое, ни с кем не разделимое, интимно-сокровенное отношение к ГБ.