Музей невинности - [164]

Но одним из них оказался Тарык-бей. В 1982 году он вложил свои деньги именно в компанию Кастелли, которого рекламировали по телевизору многие наши знакомые из «Копирки». Я, правда, предполагал, что денег у него сгорело крайне мало, однако мог только гадать сколько именно.

Через два месяца после того, как Фюсун получила права, 9 марта 1984 года, Четин привез меня на ужин в Чукурджуму, и, подойдя к дому, я увидел, что все занавески раздвинуты, а окна дома открыты. На обоих этажах горел свет. (А ведь тетя Несибе всегда сердилась, когда кто-то уходил вниз, забыв погасить наверху лампу: «Фюсун, дочка, у вас в спальне остался гореть свет», тогда Фюсун сразу вставала и шла его выключать.)

Решив, что мне предстоит стать свидетелем семейной ссоры Феридуна и Фюсун, я поднялся наверх. Стол, за которым мы ужинали много лет, был непривычно пуст. С экрана телевизора наш друг, актер Экрем-бей, в костюме садразама[27] держал гневную речь о неверных, и ему внимали соседи Кескинов, электрик Эфе с супругой, которые явно не знали, чем еще сейчас заняться.

— Кемаль-бей, — скорбно произнес электрик. — Тарык-бей умер. Мы вам соболезнуем!

Я взбежал наверх, но вошел не в комнату к Тарык-бею и тете Несибе, а к Фюсун, в ту самую, переступить порог которой я мечтал столько лет.

Красавица моя лежала на кровати, сжавшись в комочек, и плакала. Увидев меня, попыталась успокоиться. Я сел рядом. Внезапно мы обнялись изо всех сил. Она прижалась головой мне к груди и, дрожа, заплакала навзрыд.

О Всевышний, какое это было счастье обнимать её! В тот момент я ощутил глубину, красоту и безграничность мира. Грудь её прижималась к моей, голова — к моему плечу. Мне было больно видеть, как она дрожит, но блаженство быть рядом не знало границ! Я нежно, заботливо, почти как маленькую девочку, погладил её по волосам. Когда моя рука дотронулась до её лба, до того места, где начинали расти волосы, Фюсун зарыдала с новой силой.

Чтобы разделить с ней боль, я подумал о смерти отца. Но, хотя я очень любил его, между мной и отцом всегда существовала некая напряженность, даже соперничество. А Фюсун любила Тарык-бея спокойно, сильно, подобно тому, как можно любить мир, солнце, улицы, свой дом. Мне показалось, что плачет она и по отцу, и от боли за весь мир, из-за того, что жизнь так горька.

— Успокойся, милая, — шептал я ей на ухо. — Теперь все будет хорошо. Теперь все наладится. Мы будем очень-очень счастливы.

— Не хочу я больше ничего! — воскликнула она и зарыдала.

Чувствуя, как она дрожит в моих объятиях, я внимательно рассматривал её комнату, её шкаф, маленький комод, книги Феридуна о кино — все вокруг. Целых восемь лет я мечтал попасть в эту комнату, и вот...

Когда рыдания Фюсун стали громче, вошла тетя Несибе: «Ах, Кемаль, — вздохнула она. — Что мы теперь делать будем? Как я буду жить без него?» И, сев на кровать, тоже заплакала.

Я провел в Чукурджуме всю ночь. Иногда спускался вниз побыть с соседями и знакомыми, пришедшими выразить соболезнования. Потом поднимался наверх, утешал рыдавшую Фюсун, гладил её по волосам, вкладывал ей в руку чистый платок. Пока в соседней комнате лежал её мертвый отец, а внизу знакомые и соседи в молчании пили чай, курили и смотрели телевизор, мы с Фюсун впервые за восемь лет легли на кровать, крепко обняв друг друга. Я вдыхал запах её шеи, волос, вспотевшей кожи. Потом снова пошел вниз сделать гостям чаю.

Феридун, не зная о произошедшем, тем вечером домой не пришел. Сейчас мне понятно, насколько тактично вели себя соседи, не только естественно воспринимавшие мое присутствие, но и обращавшиеся со мной как с мужем Фюсун. Мы с тетей Несибе немного отвлекались, когда угощали всех этих людей, каждого из которых я прекрасно знал и встречал на улице в Чукурджуме, чаем или кофе, высыпали окурки из пепельниц, давали пирожки, поспешно доставленные из пирожковой на углу.

Ко мне подошли три человека, один из них — столяр, мастерская которого располагалась по соседству, на спуске, другой — старший сын Рахми-эфенди, носивший протез руки, а третий — старинный приятель Тарык-бея, с которым тот каждый день после обеда играл в карты; в дальней комнате они по очереди обняли меня, и каждый напомнил, что с мертвым в могилу не прыгнешь, а жизнь продолжается. Меня огорчила смерть Тарык-бея, но в глубине души я был несказанно счастлив, что живу, что стою теперь на пороге новой жизни, и мне стало стыдно.

В июне 1982 года финансист, в фирму которого Тарык-бей вложил деньги, обанкротился и бежал за границу, и тогда отец Фюсун начал ходить в одно общество по защите прав вкладчиков, созданное такими же обманутыми людьми. Целью общества было добиться от обанкротившихся финансистов юридическим путем возврата денег пенсионеров и мелких служащих, но на юридическом поприще им никак не везло. Вечерами Тарык-бей иногда со смехом рассказывал, будто речь шла о пустяке, об «идиотах», как он выражался, столпившихся в помещении общества, которые иной раз не то что не могли прийти к единому решению, но и ссорились между собой. Ссоры перерастали в перепалки, ругань, драки... Иногда какое-нибудь заявление, которое они с трудом дописывали до конца, предварительно поругавшись, группа инициаторов оставляла у входа в министерство или здание газеты, хотя журналистам не было особого дела до чужих финансовых проблем, или какого-нибудь банка. Некоторые при этом бросали в двери камни, кричали о своих бедах, осыпали всех проклятиями и иногда колотили попавшегося под руку бедолагу-клерка. После ряда таких эпизодов, когда в нескольких неудачливых инвестиционных конторах протестующие разбили двери, а то и разграбили сами конторы и дома финансистов, Тарык-бей от общества отдалился, поучаствовав, кажется, в одном конфликте; однако летом, когда мы с Фюсун бились над получением прав и плавали в Босфоре, он опять начал туда ходить. В тот день он отправился в общество после полудня, отчего-то там понервничал, вернулся домой с резкой болью в груди и умер - от сердечного приступа, который диагностировал прибывший позднее врач.