Музей моих тайн - [85]

— Нет-нет, у нас именно весь день, — говорит Патриция. — У нас есть весь сегодняшний день, и весь завтрашний, и так далее до скончания времен.

— Патриция, ради бога! — Банти захлопывает пудреницу. — Шевелись, пожалуйста.

* * *

Обед лучше прикрыть завесой жалости. Я только скажу, что «Суп томатный домашний» отчаянно разил «Хайнцем», а Банти и мистер Ропер все время флиртовали, обмениваясь взглядами, от пристойных до откровенно похотливых, но, кроме меня, этого явно никто не замечал. Мы с Банти ни разу не обсуждали то, что я застала ее in flagrante с мистером Ропером в гараже. Я нахожу это вполне естественным — что она могла бы мне сказать? С Патрицией я тоже об этом не говорила — с ней в последнее время невозможно разговаривать, так что я не знаю, осведомлена ли она о супружеской измене нашей матери.

Мы снова влезаем в наш старенький «вулзли» и едем! Но это фальстарт — мы почти сразу снова останавливаемся («Он сигналит! Стой! Стой!!!»), чтобы Кеннета стошнило на обочине; он извергает неприятную розовую смесь, основу которой составляет томатный суп. Но вот наконец мы едем!

К несчастью, когда мы пересекаем внешнее кольцо Глазго, наши мозги еще не вышли из послеобеденного ступора, — вероятно, это объясняет отчасти хаотический характер нашего продвижения к внутреннему кольцу. В этом путешествии по кругам ада мы оставляем не только надежду, но и хорошие манеры.

— Я думал, он когда-то был летчиком, — с отвращением бормочет Джордж, когда Ропер включает левый поворотник, тут же выключает его, потом проделывает то же самое с правым, и в результате мы виляем, как ненормальные, по Сочихолл-стрит, словно загарпунили Моби Дика, а не просто следуем за «консулом-классик» 1963 года выпуска. — Как он умудрялся отыскать Дрезден? Он и выход из «Вулворта» не найдет.

— Ты, можно подумать, найдешь. — Банти так сильно поджимает губы, что они смыкаются, как лезвия ножниц.

Настоящий кризис наступает, когда в начале Сочихолл-стрит нас разделяет красный свет светофора и Банти в отчаянии воет: «Мы их потеряли, мы отстали!» По-моему, именно в этот момент я решаю притвориться мертвой. Я вижу, что Патриция уже давно имитирует коматозное состояние.

После Думбартона ситуация чуть улучшается, и мы следуем путем душевного спокойствия до самого Криэнлариха. Патриция развлекает нас чтением вслух отрывков из «Тристрама Шенди».[38] Банти на переднем сиденье неловко ерзает, поскольку проза восемнадцатого века представляется ей потоком непристойностей. Банти никак не может поверить, что эта книга входит в список обязательной литературы для подготовки к экзамену. Время от времени Банти оглядывается, проверяя, не хихикаем ли мы над чем-нибудь неприличным. Наскальная живопись с изображением гениталий на заднем стекле почему-то ускользает от ее внимания. Патриция, кажется, одержима некоторыми аспектами человеческой биологии.

За окнами пролетает Криэнларих, расплывчатый от дождя, и через несколько миль мы обнаруживаем, что свернули направо, а должны были — налево. («Что он делает? Он поворачивает, он поворачивает!!!»)

Где Шотландия? И что есть Шотландия? Она — дождь, застывший в форме домов и холмов? Она — туман, из которого изваяны придорожные кафе с названиями вроде «Кухня крофтера»? («Кристина, не давай этого малышу, его стошнит. Ну вот, что я тебе говорила?») Кто знает? Место, куда мы едем, называется как-то вроде Ох-на-кок-а-лики. Роперов и моих родителей прельстила брошюра «Отдых на шотландской ферме» — им представляется пиршество из горячих шотландских лепешек, жаренных на рашпере пышек, с которых капает желтое топленое масло, и густой овсянки, утопленной в густейших сливках только что из-под коровы.

Я едва забылась беспокойным сном на неудобном костлявом плече Патриции, как мы опять со скрежетом останавливаемся. («Зачем он теперь остановился?»)

— Санитарная остановка! — кричит мистер Ропер, беспомощно сигналя руками извинения, пока Гарриет вытаскивает Малыша Дэвида из машины и держит его над обочиной; струя жидкости, подобной слабому чаю, извергается из нижней части его тела.

— Не понимаю, почему ей непременно надо демонстрировать это публично, — с отвращением говорит Банти. — Пускай у нее мажорский акцент и она училась в закрытой школе…

— Умоляю, отправьте меня в закрытую школу, — тихо бормочет Патриция.

— …но на самом деле она всего лишь хабалка.

Хабалка! Какое восхитительное новое слово!

— Хабалка, — радостно повторяю я, обращаясь к Патриции.

— Да, хабалка, — твердо повторяет Банти. — Это она и есть.

— Не шлюха, значит, как ты? — очень тихо произносит Патриция. Достаточно громко, чтобы ее услышали, но достаточно тихо, чтобы не поверили своим ушам.

Воцаряется хрусткое молчание. Где-то в районе Далмалли Патриция разражается песнями из своего собственного «Песенника Патриции Леннокс» — в нем полно нежных дев, погибших профсоюзных деятелей, неверных любовников и разных других людей, которые рыдают, повесив голову, и вообще переживают всякую «беду». Мы с Патрицией в превосходном расположении духа радостно горланим очередную песню и как раз доходим до особенно жалостного финала, когда Банти вдруг не выдерживает (как мы не сообразили, что эта песня — про адюльтер?) и орет: