Муза - [110]

«Своей жизнью тебе клянусь, – сказала Тереза мертвой подруге по-испански, пряча фотографию в свой карман, – я за тебя отомщу».

Но внутренний голос ее тихо одернул: это практически невозможно. Ты будешь сражаться с тенью на деревенской площади? Вот оно, самое страшное – ее полная беспомощность перед лицом этого бессмысленного двойного убийства. При всем желании она не могла вернуть их к жизни. Одно только и можно было сохранить вживую – память об ушедших.

На следующий день Сара поднялась на чердак, когда Тереза заканчивала паковаться. Все краски и альбомы для зарисовок были уже спрятаны. Осталась только «Руфина и лев», приставленная к стене.

– Это она? – спросила Сара. – Последняя?

– Да.

Сара стояла перед картиной, не говоря ни слова, выпивая ее маленькими глотками. Потом повернулась к служанке и, глядя ей в глаза, спросила:

– Тереза, что здесь делает картина Исаака?

– Олив… она за ней присматривала.

– Зачем?

– Я не знаю.

Сара снова обратилась к «Руфине».

– Ну-ну. – Она приблизилась и провела ладонью по краю. – Черта с два она достанется этой Гуггенхайм. – Голос у Сары дрогнул. – Она моя.

– Нет-нет, сеньора. Она должна висеть в галерее.

Сара резко развернулась.

– Ты мне будешь говорить, что я должна делать? Это все, что у меня осталось.

– Сеньора… – взмолилась Тереза.

Сара сощурилась:

– Что там у тебя в руке?

– Ничего, – ответила Тереза, пряча фотографию за спину.

– Ну-ка.

Сара выхватила фотку. Увидев Исаака и свою дочь пойманными камерой, насколько можно было судить, в миг наивысшего счастья, она ладонью подавила стон и, развернувшись, с картиной в руке пошла прочь.

Тереза крикнула ей вслед, когда она уже спускалась по лестнице:

– Мне кажется, Исаака просто бросили в лесу. Вы поможете мне его похоронить?

Сара остановилась.

– Молчи, – сказала, не оборачиваясь. Она тронула свои беспорядочные кудряшки, и Тереза заметила, как она дрожит. – Я не могу, – прошептала Сара. – Я не могу тебе помочь. – И нетвердыми шагами двинулась вниз.

Терезе показалось, что вместе с уплывающей картиной из нее самой уходят последние силы. Но разве она могла вырвать это сокровище из рук хозяйки? Если она хотела уплыть в Англию, ей оставалось только провожать картину взглядом.

* * *

Тереза пыталась прогнать эти воспоминания. Она легла подбородком на поручень и смотрела, как корабль набирает скорость, рассекая волны. Интересно, что Сара собирается делать с «Руфиной» и фотографией? Сейчас картина находилась на корме. Почему бы не прокрасться туда и не спрятать ее в свой дорожный сундук? Нет, слишком рискованно, а ей сейчас надо сидеть тише воды ниже травы. Проще тонкими пальчиками выудить фотку из Сариной сумочки – наверняка носит с собой. Кто ей был больше нужен? Исаак или Олив? Трудно сказать, но схватила она эту фотку как талисман. Тереза почти не замечала других пассажиров, прогуливающихся по палубе перед закатом.

– Добрый вечер, – прервал ее мысли незнакомый мужчина.

Она вздрогнула и, не отрывая взгляда от горизонта, прихватила край вязаной шапочки, прикрывавшей черную поросль на голове. У нее не было никакого желания разговаривать.

– Как это все ужасно, – последовало замечание.

Он был англичанин, молодой и подтянутый. На поручне лежали его пальцы в черных волосиках.

– Скверная история, – продолжал он. – Мне следовало бы остаться, но не получилось. Нам пришлось закрыть консульство.

Тереза подняла голову. У незнакомца были голубые глаза и строгое лицо. Он чем-то напоминал героя приключенческой книжки. Чем-то озабоченный, он разговаривал словно сам с собой. Под глазами у него залегли тени, видимо от бессонницы, но при этом он поинтересовался, как она себя чувствует.

– Спасибо, все нормально, – постаралась она ответить на хорошем английском и поглядела через плечо. Гарольд и Сара еще не вышли из своих кают. Ей не хотелось, чтобы они застали ее беседующей с кем-то, хотя им до этого, скорее всего, нет никакого дела. Сара настаивала на прямом пути в Лондон, а Гарольд желал что-то затеять с Пегги Гуггенхайм в Париже. Им предстоял разрыв. Кажется, Тереза это понимала лучше, чем они сами. Она же стояла между ними тенью или обелиском, напоминавшим им о боли, персональной вине и угрызениях совести.

– А почему вы тогда не остались? – спросила она незнакомца.

– Бомбардировки. Ну и другие европейские страны, требующие нашего внимания. И все же. – Он прочистил горло. – Я думаю, это неправильно.

– Согласна.

– Как вас зовут? – спросил он.

Она промолчала, и на его усталом лице промелькнула улыбка.

– Ну, что ж. Понимаю. У вас есть акцент. Вы говорите по-испански?

– Да.

Кажется, она его заинтриговала. В наплечной сумке, с которой Тереза не разлучалась с тех пор, как они покинули финку, лежали письмо-приглашение Олив в художественную школу и телеграмма Пегги Гуггенхайм, выражавшая нетерпеливое ожидание следующей работы Исаака Роблеса. С учетом того, что Гарольд забрал ее документы, эти жалкие бумажки были последним, что у нее оставалось. Она потрогала сумку с мыслью, что потеряла бдительность из-за усталости, и тут же взяла себя в руки. На мгновение представив, как ее бросают за борт, уличив в том, что она выдала себя за другую, Тереза еще крепче вцепилась в поручень.