Мускат - [7]

Под сенью олив Габриэль Анхелико мечтал, как он отправился бы в путешествие с Кларой Йоргенсен. Однажды, когда он осмелился об этом спросить, секретарша декана сказала ему, что эта девушка — норвежка. Проходили недели, фантазии его все росли и наконец доросли до того, что профессор лишился спокойного сна. Он лежал в кровати, вяло вытянув руки по бокам, уставившись в трещины на потолке, из которых выползала очередная цикада. Он еще не понял, отчего так медленно стали тянуться вечерние часы. Время словно застыло в неподвижности, и душа его увязла в зыбучих песках. Утренние часы от этого не спасали, потому что на уроках она оставалась так далека от него, словно находилась за стеклом музейной витрины, как драгоценности британской короны. Он стал замечать в ней каждую мелочь: как она погружается в учебный материал, словно растворяясь в нем целиком, как одевается изо дня в день; особенно его восхищало на ней голубое платье. Тем не менее его совершенно сразило в одно прекрасное утро ее появление в вытертых джинсах с дырявыми штанинами, когда она вошла на университетский двор такая загорелая, овеянная теплыми ветрами, сверкая голыми коленками.

— Доброе утро! — сказала она отдышавшись и остановилась перед ним.

Габриэль Анхелико пришел в такое смятение, что чуть было не вытер вспотевший лоб газетой, которую держал в руке. Неужели она стоит перед ним и собирается с ним говорить?

— Сеньорита Клара! Да ты сегодня в джинсах!

— Да.

— Ты же никогда не носила брюки!

— Разве?

— Да нет. На тебе всегда была юбка.

— Так ты заметил?

— А как же!

Она покраснела, и это польстило его самолюбию.

— Я прочитала роман, который ты посоветовал.

— Ну и как он тебе понравился?

— Прекрасная книга!

— Вот видишь!

— Но мне кажется, что я не совсем его поняла.

— Так и должно быть. Магический реализм.

— Магия?

— Его и не нужно понимать, так это задумано.

Она склонила голову набок и устремила взор мимо его плеча, как всегда это делала.

— Ничего, если я позволю себе рекомендовать тебе еще одну книгу? — спросил он ее.

Он протянул ей маленькую потрепанную книжечку, которую уже давно носил с собой в сумке. Она удивленно прочла фамилию на обложке.

— Это ты написал?

— Да. Я писал ее всю жизнь. Вообще-то я и сам не знаю, закончена ли она или нет.

— Это тоже магическое?

Он улыбнулся, но с испугом обнаружил, что видит все как сквозь дымку, словно жизнь вдруг подсунула ему затуманенные очки.

— Профессор? — произнесла она вопросительно и пристально посмотрела ему в лицо. — Может быть, ты плохо себя чувствуешь?

Профессор склонил голову и вздохнул так, словно готов был испустить дух.

— Сеньорита Клара, — сказал он, словно смиряясь перед неизбежностью, — по-моему, ты — моя судьба.

Слова эти вырвались из его уст камнепадом и всей своей тяжестью рухнули на дно пропасти, которая пролегла между ними. Она продолжала глядеть на него непонимающим взглядом, неспособная осмыслить значение того, что он только что сказал. Конечно же, она не поймет, хотя бы он повторил это десять тысяч раз!

— Но этого ты не можешь знать, — вымолвила она почти беззвучно.

— Знаю, — сказал он. — Я ждал тебя всю жизнь.

Он вновь взглянул ей в лицо, и Кларе Йоргенсен почудилось, что мир вокруг переменился, с ним происходило превращение. Словно кто-то накинул на все прозрачное покрывало. Габриэль Анхелико бросил на нее взгляд, полный страха и раскаяния, и по спине у нее вдруг пробежали мурашки. Тогда он повернулся к ней спиной и пошел прочь. Последним, что она услышала, был звук тяжело хлопнувшей массивной двери, которая отскочила под действием собственной тяжести и закачалась на петлях, отстукивая удары, похожие на нетерпеливое биение вселенского сердца.

~~~

Уильям Пенн жил на берегу моря в белом каменном доме с верандой. Веревки, на которых у него висел гамак, были перевиты побегами комнатных растений, а окна были затянуты москитными сетками и закрывались ставнями. За домом имелся сад, и поначалу он поливал лужайку и виноградные лозы, но потом устал бороться с нескончаемой засухой. Песчаный пляж без устали наступал, вгрызаясь в зеленый покров равнины, и сад давно засох, превратившись в прах. Вместо сада он обзавелся комнатными растениями, и в домашней тени они спасались от испепеляющего солнца. С тех пор, как он тут поселился, прошло уже три долгих года. Местные жители еще помнили, как он приехал; тогда он появился без комнатных растений и с таким небольшим багажом, с каким еще никто не приезжал на Видабеллу. Все уже привыкли видеть, как он каждый день с группой туристов выходил из залива в открытое море на маленькой парусной яхте, которую купил здесь и отремонтировал своими руками. Ни одна женщина не переступала порог его дома, и никто ни разу не видел, чтобы он наведывался к Дивине Фасиль и ее шлюхам. Если он и жил бобылем, то, значит, ему так нравилось; казалось, он предпочитал дремотное существование, внимая музыке своего одиночества. Все его знали и с врожденным любопытством наблюдали за ним изо дня в день. И тем не менее никто не мог похвастаться, что знает, кто он такой.

Подобно хамелеону, изменяющему свою окраску в зависимости от окружающей среды, он менял свой настрой в зависимости от человеческого окружения. Казалось, Уильям Пенн никогда не раздражается. Прожив на свете три или четыре десятка лет, он понял, что раздражаться значит бесполезно тратить время. Зато он любил беседовать с кем угодно, мог засидеться заполночь где-нибудь на углу или в матросском баре, толкуя о ветрах южных морей и о политике провинциального захолустья. Его доброжелательность не ведала исключений, и даже бродячие собаки подставляли бока, если их гладила крепкая капитанская ладонь. Всякий, чьи пути когда-либо скрещивались с путями Уильяма Пенна, будь то торговец фруктами, или дамы, продающие эмпанады