Мурка. Королева преступного мира - [4]

Дядю Мишу она нашла в самой отдаленной комнате, он рассказывал матросские байки, а значит, был не трезв. Мэри с трудом вытащила его из-за стола, не дав закончить очередную «замыленную» историю, слышанную всеми сотни раз. Зеваки радостно кивали, улюлюкали и периодически хлопали, громко смеясь, потому что банкет оплачивал болтун-здоровяк. Оратор был доволен успехом, пусть и фальшивым. Бывший мореплаватель любил внимание и свои заунывные морские песни, которые пел, достигнув апогея алкогольного опьянения.

— Дядя Миша, расскажи последние новости! — произнесла едва слышно Мэри, внимательно оглядываясь по сторонам.

— Отсиживается Тулуп на одной из «малин». Сжимается петля, Маруська, ох, сжимается. Из Москвы ходоки нагрянули — мешают нам. Теснят их там — бегут как тараканы сюда! Дорогу перебегать хозяевам города — нехорошо, а что делать: приходится иногда сдерживать себя, — произнес мужчина совершенно трезво.

Мэри всегда удивлялась этой поразительной способности дяди Миши: валиться с ног в компании пьянчуг, но по сигналу становится в строй. Видимо это закалка осталась еще со времен морской службы.

— До меня дошел слушок, что Пианист ходит на поклон на Гороховую. Правда это? — Мэри пристально посмотрела на своего опекуна. Дядя Миша красноречиво вздохнул и опустил голову, как провинившийся ребенок-переросток. Собственно говорить больше ничего не нужно было.

Ванька Воробьев был прекрасным карманником — за это сотоварищи и прозвали его Пианистом. Он мог вытащить незаметно кошельки из таких мест, что многие профи задавались вопросом: каким образом у него это выходило? Равных ему не было, пожалуй, во всем Петергофе. Это был дар — настоящая божья искра. Мэри делала на него серьезную ставку, ведь по прибытии на новое место им придется присматриваться, разбираться, что к чему. А значит, первое время серьезных заработков не будет. На кошельках и трудовых подвигах Ваньки можно было перетоптаться целую неделю всей онемевшей команде.

— Не в то время ты родилась, мамзель! — с грустью выдохнул здоровяк, обдавая лицо Мэри таким алкогольным смрадом, что в пору было опьянеть и ей самой. — С твоими талантами тебе б до революции… Вот тогда бы ты могла стать… Эх! Проклятые большевики… чтоб им пусто было! Раньше было хорошо — традиции, правила… А теперь что? Выскочки одни. Бредут по бездорожью…

Долгая беседа не входила в планы Мэри, да и время поджимало. Она быстро чмокнула на прощание дядя Мишу и пошла прочь, понимая, что будет скучать по этому увальню. Предательский комок сдавил горло. «Неужели я еще жива?!», — вдруг пронеслось в ее голове.

Золотое правило от дяди Миши, которое она уяснила раз и навсегда: «самый страшный зверь — человек». По дороге в свое последнее пристанище в Петрограде Мэри вспоминала последние годы: свое становление в банде Тулупа — тот день, когда ее взяли «на дело» (тогда еще все были уверены, что Мэри — безусый подросток). Затем ограбление антикварного магазина, принадлежавшего старому еврею, тогда она стояла «на стреме». Следующий этап не назовешь романтичным: молодая женщина, скрывающаяся под мужскими одеяниями, присутствовала на «суде чести». В тот день удавили предателя. Как и всех остальных, ее заставили «расписаться» на теле приговоренного. Она помнила тот ответственный момент очень смутно: нож в руке, хриплый голос в ухо, стимулирующий к действию, удар острия в еще теплый труп. После этого крестного похода она не могла спать несколько ночей. Страхи прошли со временем, Мэри просто освободила совесть с цепи и прогнала ее прочь болтаться, как бездомного пса. Такова была мораль ее нового мира: жить без принципов, не заостряя внимания на лирических отступлениях.

В зале квартиры, где проводила свои последние часы Мэри и ее банда, было темно. Она ждала Фомку, тихо притаившись на диване. Иногда прислушивалась к звукам комнаты ее подчиненных, откуда доносились глухие стуки. Беседовать они больше не имеют возможности, а вот играть в карты, к примеру, вполне — ведь руки у них на месте. «Может им начать рисовать?», — усмехнулась мысленно молодая женщина, представляя, как в ее лихо сколоченной банде появится новый Серов или Суриков, а может Левитан — его атмосферные пейзажи ей очень нравились. Мэри любила живопись и немного в ней разбиралась. Ее мать была художницей. Это было так давно, еще в прошлой жизни… или позапрошлой. Мама запомнилась ей с кистью в руке, будто она с ней не расставалась никогда. То и дело из-за мольберта высовывалось перепачканное краской сосредоточенное лицо.

— Не вертись, Маруся! — почти строго говорила она своей непоседливой дочери. Позировала девочка часто. Сидеть несколько часов неподвижно для ребенка было настоящим наказанием. «Уж лучше разбить вазу и стоять в углу. Там хоть заснуть можно!» — размышляла девочка и иногда проказничала, чтобы избежать нудного времяпрепровождения. Мать все же просекла хитрые уловки дочери и совсем перестала ее наказывать. А после долгих художественных сессий дарила своей Марусе какой-нибудь подарок, что стало хорошим стимулом. Детство — золотое беззаботное время.

— Все бы отдала, чтобы вернуть эти дни, — пошептала вдруг Мэри, ощущая, как к горлу подкатывает ком горечи. В комнату вошел Фомка, и тень маленькой девочки по имени Маруся моментально исчезла.