Муравечество - [58]

Я выныриваю из забытья и понимаю, что до сих пор стою в одиночестве посреди уродливых, злых, вонючих улиц. Я чувствую себя уродливым, злым и вонючим. Беспокоюсь о Джессике. Что, если из-за меня она покончила с собой? Но перед этим стерла все свои следы в интернете. (У меня однажды была такая идея для фильма. Как в воду глядел!) Как жить дальше, если я не знаю, что с ней? Надо нанять частного детектива. Я озираюсь уже достаточно долго и вижу, что никто на меня не смотрит. Останавливаюсь перед Храмом актеров[54] — маленькой грустной синагогой на Западной 47-й улице. Может, напишу пьесу. Здесь сдают помещения под постановки — полагаю, я мог бы себе это позволить. Синагога маленькая и грустная. Я мог бы написать маленькую грустную пьесу о своих тяготах. Возможно, назвал бы ее «Джессика Капроменшен». Если пьеса привлечет внимание, какого заслуживает, то Джессика — которая, возможно, сейчас лежит в безымянной могиле или стала наркоманкой — наконец привлечет к себе внимание, какого заслуживает. Возможно, Аманда и Зэди тоже придут, и потом на своих писательских семинарах будут рассыпаться в комплиментах моей работе, и пригласят меня — я буду там единственным мужчиной.

Дома я смотрю в окно.

За всю жизнь я был близок с семью женщинами. Я понимаю, что это не большая цифра, но я из тех мужчин, которые давным-давно признали, что делать зарубки — это апофеоз объективации женщин. Я не хочу в этом участвовать. Разумеется, у меня имелась куча возможностей, но я ими не пользовался. Еще тридцать семь женщин — все очень красивые — очень хотели вступить со мной in flagrante delicto[55], но с мягкостью и добротой, стараясь никого не унизить, я их отверг. Три латиноамерикан_ки, две румынки, семь белых протестанток, одна афроамериканка, пять азиатоамериканок (две китаеамериканки и три корееамериканки), одна австралийская аборигенка, пять представительниц коренного населения Америки, две еврейки, одна кукукуку из Папуа — Новой Гвинеи, три чернокожие ирландки, четыре италоамериканки и одна грекоамериканка. Могу с гордостью заявить, что предложения этих женщин были отвергнуты с максимальным изяществом, безо всяких обид — более того, мне удалось убедить их всех, что это они отвергли меня, а не наоборот. В этом и во многом другом я прогрессивен — «воук»[56], как сегодня говорят дети, причем был таким до того, как это стало модным. Женщины — люди. Многие представители моего пола не хотят признавать этот простой факт и потому склонны относиться к женщинам как к объектам и символам статуса. Чтобы вести себя сим образом в современной культуре, нужно быть сильным, настоящим мужчиной.

Я нежусь в ванне.

Десятилетиями я учился пристально вглядываться в детали как в фильмах, так и в жизни и развил почти эйдетическую память (все утверждения о существовании идеальной фотографической памяти опровергались тысячу раз). Моя память всегда была превосходной. Скажем, в школьной постановке «Искажения» Нила Орама (если верить прославленной организации Гиннесса, это самая длинная зарегистрированная постановка, с хронометражем больше двадцати двух часов) я играл британского поэта Филипа Берка Марстона и почти весь день находился на сцене в самом центре этого восхитительно энергичного действа. Для этого пришлось запомнить не только все двадцать пять тысяч реплик Берка, но еще и реплики других актист_ок. Лирическое отступление: в местной газете высоко оценили мою притворную слепоту (готовясь к роли, я три недели прожил слепым) и «оксфордское произношение». Зрители стоя аплодировали нашей постановке (там не было стульев), а я, ранее не ступавший на подмостки, получил студенческую награду «Тони».

Я говорю об этом, только чтобы подчеркнуть свое огромное мастерство в этом отношении, поэтому сижу в ванне не более чем с легким трепетом, в руке — ручка, а прямо передо мной — надувной портативный столик, на нем — листок бумаги, на голове у меня — воображаемая шляпа для мышления, в глазах — блеск, а в мыслях — весна, теперь ручка во рту, и я ее покусываю и напряженно морщу переносицу, пот стекает по лбу и скапливается в бровях, глаза смотрят (но не видят) куда-то вправо… и я не могу. Не могу. Не могу вспомнить ни секунды из фильма Инго. В смысле помню в общих чертах сюжет — по крайней мере, кое-что, совсем немножко, если честно. В смысле, конечно же, помню Мадда и Моллоя. Я не слабоумный. Но это тревожно. Безусловно, я уже не школьник. Те дни прошли безвозвратно. Это нужно принять как данность. С возрастом в памяти возникают провалы. Ничего неожиданного. Смогу ли я сейчас вспомнить все двадцать пять тысяч реплик из «Искажения»? В настоящий момент приходится признать, что ответ — категорическое «нет». Не говоря уже о репликах коллег. Это я приходил на помощь, если с ними случался «белый лист». «Белый лист» на актерском сленге означает «забыть свои реплики» (а сленг — это жаргон определенной группы). Но теперь я впервые со времен «Искажения» подверг свою память столь серьезному испытанию, и меня ждал крайне неприятный сюрприз. Учитывая то, с каким трудом я вообще вспоминаю, у меня с тем же успехом может быть тяжелая форма деменции. Безусловно, я помню основы. Как я уже сказал, помню Мадда и Моллоя. Помню, что там был великан. Возможно, там был глубокий религиозный подтекст. Это пришлось запомнить на будущее, чтобы внимательно изучить на досуге во время неизбежного марафона просмотров во множестве разных направлений и под множеством разных углов, острых и тупых. Будь у меня время, я бы изучил фильм вдоль и поперек.