Муравечество - [39]

Она подносит зеркало. Мне страшно, но я заставляю себя посмотреть. Я приятно удивлен. Бороды больше нет, но нет и родимого пятна. Неплохо. И не скажешь, что я пострадал при пожаре. Хотя нос кажется больше.

— Нос кажется больше, — говорю я.

— Правда? Ваш нос нам пришлось реконструировать. На фотографии с прав было непонятно, вы же там в фас, а не в профиль. Мы просто прикинули, что он должен быть таким, учитывая вашу религиозную принадлежность.

— В смысле?

— В смысле?

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— А. Ну, Розенбергер Розенберг… мы просто предположили…

— Если вы просто предположили, что я еврей, то вы ошибаетесь.

Потом я осекаюсь. Кажется, я не еврей. Уверен, что нет. У меня туман в голове, но на этот счет я уверен.

— Мне жаль, сэр. Мы ошиблись. Мы взяли на себя смелость сделать вам обрезание, потому что полагали, что это упущение ваших родителей и семейного моэля, а еще нам нужна была кожа для вашего нового носа.

— Постойте, что?

— Мне жаль, сэр. Я позову врача. Он лучше объяснит.

— Значит, мой нос сделан из крайней плоти?

— Не весь. У вас довольно большой нос, и одной крайней плоти не хватило бы, поскольку ваш пенис, ну, технически не микропенис, но все же довольно маленький. Я позову врача. Он лучше объяснит суть процедуры.

Она выбегает из палаты. Я разглядываю новое лицо в ручном зеркале. Могло быть и хуже. Они отлично поработали с пересадкой. По мне и не скажешь, что я горел. И родимого пятна больше нет. Я и выгляжу чуть моложе. Доктор бодро заходит в палату, как раз когда я хочу поднести зеркало к члену.

— Мистер Розенберг. Добрый день. Меня зовут доктор Эдисон-Хэдисон. — Он пожимает мне руку, выдавливает себе на ладони антибактериальный гель из настенного диспенсера и растирает, тоже очень бодро.

— Как ваше самочувствие?

— Хорошо. Я мало что помню.

— Ну, вы три месяца провели в медикаментозной коме. Позже наступит или не наступит момент, когда память вернется или не вернется.

Он светит мне в глаза ярким фонариком.

— Мм-хм, — говорит он.

— Вы сказали, что память может не вернуться?

— Бывает и такое. Исследования выявили, что медикаментозная кома может оказывать на мозг долгосрочный разрушительный эффект. Ну, как и любая кома, в сущности. Но мы надеемся, сейчас не окажет. Да, очень надеемся.

— Я даже не помню, как обгорел, — говорю я.

— Эм-м, по-моему, загорелся ваш грузовик, — туманно отвечает он, затем зовет: — Бернис?

Входит сестра.

— Как мистер Розенштейн получил ожоги?

— Бергер, — говорит она.

— Бургеры, — повторяет он мне. — Полагаю, вы готовили, и произошло возгорание жира на гриле.

— Нет, — поправляет сестра. — Его фамилия Розенбергер. У него сгорел грузовик.

— Я думаю, я Розенберг, — говорю я.

— Я так и думал, что это был грузовик, — говорит врач, очень довольный собой. — Я ведь так и сказал!

— Не уверен, что у меня есть грузовик, — говорю я.

— Он был арендованный, — отвечает сестра. — Кассирша в «Слэмми»…

— Ой, обожаю «Слэмии», — говорит доктор.

— Кассирша, — повторяет сестра, проверяя свои записки, — Радика Ховард сказала пожарным, что вы ей сказали, что у вас в грузовике фильм. Она назвала вас «сумасшедшим евреем, который никак от меня не отставал». Это к делу отношения не имеет, но запись есть в отчете, так что я решила, вам следует знать.

Я копаюсь в памяти. Действительно что-то помню о фильме. Я вез его в Нью-Йорк, но больше ничего.

— Хоть что-то удалось спасти из огня?

Сестра отпирает шкафчик, достает небольшой пластиковый пакет, протягивает мне. Внутри — опаленная кукла. Кажется, осел. Или ишак. Я не помню, в чем отличие. Или мул? У него ноги на шарнирах, хвост и голова. Ослик? Я осматриваю его, пытаясь вспомнить хоть что-то, что угодно. Ничего не получается. В пакете есть еще кое-что: единственный кадр фильма. Подношу его к свету. На нем толстяк в клетчатом костюме и котелке. Он лукаво, по-детски, гротескно улыбается в камеру. Над головой у него что-то похожее на железный прут. Размытый контур предполагает, что железный прут летит в него со значительной скоростью. Кто-то хочет ударить его по голове железным прутом? Если так, то он в данный момент находится в блаженном неведении относительно своей близкой участи. Как и все мы в повседневной жизни, размышляю я. Тут, словно ниоткуда, словно из скрытых глубин сознания, в голове всплывает слово. Я произношу его вслух:

«Моллой».

Что это значит? Откуда явилось оно, чтобы вот так непрошено обрушиться на мое сознание, подобно железному пруту? Я вспоминаю, что Моллой — это персонаж одноименного романа С. Барклая Беккета. Я никогда его не читал, хотя слышал о нем, кажется, шестьдесят три раза и столько же раз делал вид, что читал. Тот ли это Моллой, о котором я вдруг вспомнил? Загадка. Возможно, ответы найдутся в книге. Затем я вспоминаю, что, выйдя из комы, спросил, не зовут ли меня Моллой. Похоже, Моллой — что-то вроде ключа ко всему происходящему.

— Скажите, а в библиотеке ожогового центра случайно нет романа «Моллой»? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит сестра. — Поскольку это больница, у нас в библиотеке только книги, действие которых происходит в больницах. Так что, если вам интересно, у нас есть «Мэлон умирает» того же автора, поскольку там дело происходит в больнице.