Муравечество - [205]

«Что?»

Я просто оставляю его стоять и вхожу в остатки квартиры Инго. Шедевр пропал. Мое будущее пропало. Я падаю среди мокрого пепла на колени и рыдаю — столь же по человечеству, сколь по самому себе. Возможно, это произведение искусства добилось бы того, что оказалось не под силу всем остальным произведениям: сплотило бы нас, выявило бы в нас самое лучшее, повело бы на коллективном пути к состраданию. Знаю, что оно вело к состраданию меня — по крайней мере, одну седьмую пути. И тут среди разрушений я замечаю: кадр. Единственный кадр пленки. Я тянусь к нему, поднимаю на солнечный свет, проливающийся там, где раньше было окно. Чудо из чудес — это один из моих любимых кадров фильма, полного любимого кадрами. Вне контекста — ничего особенного, всего-то кроха: средний крупный план девушки в красном клоше, отвернувшейся от камеры. Слева, в отдалении и легком размытии, на нее смотрит маленький мальчик. Только по его восторженному выражению мы можем догадаться о ее невыносимой красоте. Ее лицо действительно остается незримым на протяжении всего фильма. С этого ракурса мы видим ее много раз — всегда в красном клоше, всегда под взглядом наблюдателя, стоящего в отдалении. Мы мечтаем увидеть ее лицо, повернуть ее к себе — силой или соблазном, — но, конечно, не можем. Так же, как не можем увидеть лик Бога, мы никогда не увидим эту женщину, предположительно, неземной красоты.

Этого единственного кадра мало — и в то же время это всё. Это зерно, из которого вырастет моя реконструкция фильма. В фильме истинного гения, в идеальном фильме, идеальны все кадры до единого, идеально связанные с идеальными кадрами по соседству. Мало-помалу — кадр за кадром, — высчитывая следующий идеальный кадр в каждом направлении, я смогу воссоздать этот идеальный фильм, просто спросив себя «Что дальше?» 186 624 000 раз. Просто? Ха! Но возможно. Но осуществимо. В конце концов, в анимированном фильме нет ничего произвольного. Каждая капля дождя, то, какого она размера, с какой скоростью падает, куда приземляется, — все это выбор Инго. Я пройду по его идеальным следам. План! У меня есть план. Но сперва еще нужно возрыдать. Из-за шока, из-за ужаса при виде произошедшего я забыл отдать должное этой великой утрате для меня лично и для мира в целом. Но пока я не принес этому фильму широкую известность, я единственный на Земле знаю, что по нему надо скорбеть. Я единственный знаю, чего у нас больше нет. И потому рыдаю в одиночестве. Неприкрыто, в этой прокопченной комнате, на глазах управдома, возможно, даже на глазах обгорелого призрака Инго — его труд жизни пропал вмиг, а забравший его пожар зловеще предугадан в анимированном изображении Инго пожара в хранилище «Фокс» 1937 года, а также равно душераздирающем воссоздании пожара в хранилище MGM 1967-го, когда было утрачено так много важных фильмов, включая шедевр на тему гипноза «Лондон после полуночи» от неподражаемого вундеркинда Тода Браунинга, где гипнотизер гипнотизирует своим гипнозом других, чтобы они кого-то убивали или что-то там такое. Не уверен. Никогда не смотрел. Потому что единственная копия утрачена в 1967 году из-за пожара в хранилище! А еще потому, что мне никогда не нравился Браунинг, так что я бы все равно не смотрел.

Но то, что там есть гипнотизер, определенно интересно, учитывая, что происходит позже в фильме Инго. Тут есть какая-то синхронность, верно? Я в этом уверен. То, что в фильме и в моей жизни одинаковый сюжет, интригует до умопомрачения, вы так не думаете? Как будто они отражают друг друга, словно пара кривых зеркал в каком-то вечном соревновании за дурацкое физическое превосходство. Кто победит — сплющенный вымысел или вытянутая реальность? Или этот вопрос вообще теряет смысл, если повертеть его в голове? Что есть реальность? Существую ли я сам? Или я чья-то выдумка? Своя собственная выдумка? Кто-то создает меня, пока я создаю кого-то еще? И мы, создатель и создание, мечемся зигзагами через все времена? Вот какие вопросы возникают, когда я задумываюсь об Инго. Инго ли создал фильм? Или я создам фильм, воссоздавая его? Нужно ли считать ли акт воссоздания истинным актом создания и тем самым раз и навсегда доказать, что прежде любого создания происходит воссоздание? Хронология искажается.

Чернота. Сердцебиение. Двух, нет, трех сердец. Одно — гулкое и медленное. Два других — слабые, быстрые. Внезапный красный свет. Нутро. Затем снова чернота. Раскат грома, близко, но приглушенно. Бурление. Трубы? Где я? Внезапно снова краснота. Я вижу младенца, затем другого. Затем чернота. Затем раскат грома. Меня озаряет понимание: я в утробе, во время грозы. Я представляю себе стук дождя по крыше, хотя слышать его не могу. Слышу я женский стон, далеко, и все же близко. Подозрения подтверждаются.

Рождаются Эдвард Бад Мадд и его однояйцевый близнец Эверетт Труп Мадд. Эверетт умирает в тот же день, ввергая мать в пароксизмы скорби, от которой она так и не оправится. У Бада из-за этого развивается невероятное чувство вины. Мать сшила для младенцев одинаковые костюмчики и с нетерпением ждала, когда будет катать их в двойной коляске. Все детство она одевает Бада в оба наряда сразу и катает одного в этом вместительном транспорте. Рассказывает ему о брате на небесах — вечном идеальном новорожденном, утверждает она, наделенном мудростью царя Соломона. Вдобавок к вине Мадд чувствует себя неполноценным и все детство ищет одного-единственного идеального друга. Распугивает потенциальных приятелей своим напором, ненасытной нуждой. Не в силах вынести неприятие матери, ее ненасытное разочарование, причудливые пароксизмы, в тринадцать лет он покидает дом, чтобы присоединиться к водевильной труппе, где становится мальчиком на побегушках и играет роль манекена в прославленной сценке об универмаге от Смита и Дейла. Скоро Мадда заметят в прессе за «достойную восхищения неподвижность», а Смит и Дейл уволят его за то, что он оттягивает славу на себя.