Муос - [25]

– Ты знаешь, всем нам трудно поверить, что где-то есть другая жизнь, что где-то нет Верхних лагерей.

Радист повернул голову и посмотрел на Светлану. Девушка была красива. Большие серо-зелёные глаза, светлые прямые волосы. В отличии от большинства Партизанок, она была аккуратна. Ходила в очень старых, застиранных, но чистых, джинсах и клетчатой рубашке. Она, как и все здесь, была худа. Но чуть выступающие скулы и бледность не портили лица девушки. От этого её глаза казались ещё больше. Не хотелось верить, что она одна из смертниц, которую тоже ждёт Верхний Лагерь.

– А сколько тебе?

– Мне – двадцать…

– Тебе осталось только три года?

– Аж три года! По нашим меркам это не мало.

Девушка сказала это почти надрывным голосом. Радисту стало неудобно и он решил перевести разговор:

– А что укололи той девушке?

– Опий. Верхние лагеря, кроме картофеля выращивают мак, из него делают опий.

– Наркотик?

– Да. Здесь он используется только в медицинских целях, как наркоз и обезболивающее. В Верхних лагерях он разрешён всем в неограниченных количествах.

– Ты хочешь сказать, что там разрешена наркомания?

– Через два-три года жизни в Верхнем лагере, а иногда и раньше, организм человека начинает разваливаться. Они испытывают почти постоянную боль. Выход один – наркотик.

Третьим поводом праздника были поминки по трём Партизанам, погибшим в схватке с Дикими диггерами – жителями боковых туннелей. Сами похороны состоялись – трупы уже захоронили в туннеле незадолго до прихода москвичей.

Четвёртым, и пожалуй самым главным поводом, был приход Москвичей. Старейшины лагеря описывали это в своих витиеватых речах, чуть ли ни как знак с выше, свидетельствующий о скорых изменениях в лучшую сторону.

Праздник закончился танцами, прелесть которых была малопонятна уновцам.

После праздника все разошли по своим квартирам. Радисту досталась очень маленькая квартирка, такая, что там с трудом могли поместиться лежа два человека. Она была сделана на подобии шалаша из пучков связанных между собой побегов. Шалаш был сделан не аккуратно и имел широкие щели, и создавал лишь какое-то подобие ощущения «дома». Дверью служила свисавшая циновка из таких же побегов. Крыши в шалаше не было и сюда проникал сверху свет от единственной оставленной на ночь лампы под потолком метро. В минском метро тоже было деление на ночь и день. Но в условиях такой скученности покой ночи был очень условен. Где-то на станции писклявыми голосами кричали маленькие дети. Как минимум в двух местах слышались громкие стоны и повизгивания пар, пытавшихся получить единственное доступное здесь в неограниченных количествах удовольствие. Десяток глоток издавали громоподобный храм. На ферме визжали свиньи и козы, которые в метро не научились делить сутки на день и ночь. Всё это очень раздражало и заснуть было тяжело.

Радист размышлял об увиденном за сегодня. Москвичи думали, что они мучаются в застенках своего метро. Но на самом деле их жизнь для минчан показалась бы раем. В Москве был голод, но только на самых неблагополучных станциях. Там люди жили, пока их не убьют или они не умрут от старости или болезней, и не должны были в юном возрасте подыматься в радиоактивное пекло. Там были палатки, которые можно было считать настоящим домом. Там не было агрессивного леса с его лесниками под боком. Там радиация не проникала на станции и не было столько мутантов. Там не надо было по достижении смерти идти на верную медленную и мучительную смерть в радиоактивное пекло. Там не женились дети, чтобы быстрее получить от недолгой жизни всё, что она может дать, и уйти в Верхний Лагерь.

Ему хотелось вернуться домой в Полис. Там его не любили, но там была безопасность, сытость и не надо было видеть горе и страдание этого народа, не нужно было видеть этих мутантов.

Его размышления плавно переходили в дрёму, сопровождавшуюся кошмарами. Он один продирался в туннеле по местному лесу. Кругом на побегах растения висели полуистлевшие, мокрые и вонючие трупы людей в форме Четвертого Рейха. За ним гнались лесники, преследуя своим улюлюканьем. Он уже чувствовал? как у лесников раскрываются шишки и оттуда выпархивают смертоносные побеги растения. Его вот-вот достанут. Лес начал его обхватывать побегами за ноги и за руки и при этом лес шептал девичьим голосом:

– Мой миленький, мой хороший…

Побеги совсем сковали его тело, он не мог шелохнуться и тогда один побег стал проникать в рот Радисту, коснулся его языка. В этот момент Радист открыл глаза и чуть не закричал. Он сразу не понял, в чём дело, а когда понял, то грубо отстранил от себя девичье тело. Перед ним была малолетняя вдова Катя, которая целовала его. Она была совершенно голая. Радист ошарашено спросил:

– Ты чего?

Катя настойчиво схватила его руками за голову и пыталась залезть на него:

– Не бойся, мой миленький. Со мной можно, как захочешь, и я могу сделать, как захочешь, только люби меня, только не прогоняй.

У Кати был сильный запах пота, немытого тела и прокисшего молока, женского молока. Радисту стало противно и одновременно стыдно от осознания того, что его могут сейчас увидеть уновцы. Он снова оттолкнул Катю со словами: